Борис Альтшулер

- «Но не могут же все лошади говорить», - комментарий Б.Л. Альтшулера.

НА ПУТИ К ПЕРВОМУ СОВЕТСКОМУ АТОМНОМУ ИСПЫТАНИЮ[1]

Более полувека назад произошло событие, которое оказало влияние на всю международную жизнь и превратило нашу страну в мировую ядерную державу: 29 августа 1949 года под Семипалатинском советские физики успешно испытали первое атомное устройство. Четырехлетняя монополия США на атомную бомбу закончилась.

Иногда утверждают, что ядерное оружие нам не было нужно, а в условиях тоталитарного режима его создание было даже безнравственно. Но никакие гуманитарные соображения не остановили Соединенные Штаты в Японии: Хиросима и Нагасаки были подвергнуты безжалостному атомному уничтожению. Наша страна была для США империей зла и, как известно, существовал план уничтожения наших городов и основных центров. Восстановление равновесия с США стало для нас первоочередной государственной задачей, категорическим императивом. Появление советского ядерного оружия способствовало тому, что Соединенные Штаты должны были расстаться с философией безнаказанности.

Атомный взрыв под Семипалатинском спас и советскую физику. Атомный заряд разработали в Сарове, где был создан необычный для сталинского периода анклав с режимом строгой секретности, но в котором были обеспечены самые благоприятные условия для разработки отечественного ядерного оружия и проведения необходимых фундаментальных исследований. По справедливости этот анклав можно назвать "затерянным миром Харитона". Вне его ограды из колючей проволоки находилась истерзанная войной страна, а наука пребывала в состоянии жесткого идеологического прессинга, который затронул генетику, кибернетику, теорию химического резонанса, теорию относительности.

Этот прессинг не сказался на научной атмосфере ядерного центра. Ю.Б.Харитон с самого начала привлек к работе в нем замечательных специалистов, постоянно подпитывая коллектив лучшими выпускниками главных университетов и институтов страны. Юлий Борисович проявлял в этом деле редкое чутьё и дальновидность. Так, еще в 1946 году он, приехав в Москву, убедил заведующего рентгеновской лабораторией Института машиноведения Академии наук В.А.Цукермана принять участие в "интересном, сложном и перспективном исследовании" по изучению взрывных процессов и, в частности, в определении степени сжатия металлических шариков внутри взрывающихся зарядов. "Для проведения опытов с большими зарядами вам придется, - сказал Харитон, - на год-полтора покинуть столицу". Фактически этот срок растянулся на десятилетия. Однако уже в 1949 году рентгеновская методика Цукермана сказала своё решающее слово в драматической обстановке накануне первого советского атомного испытания и фактически дала ему "зеленый свет".

Ныне советский атомный проект - история, героическая страница в жизни страны. И недавно рассекреченные важнейшие документы, делают эту историю не только выразительной, но даже неожиданной в главных своих пунктах.[1, с. 3; 2, с. 3]

Начало урановой проблемы в СССР: распоряжение И.В.Сталина.

Всякий раз, когда наступает 12 апреля, мы отмечаем День космонавтики. В этот же день сотрудники Курчатовского института в Москве вспоминают, что 12 апреля 1943 года вице-президент АН СССР академик А.А.Байков и секретарь Президиума АН СССР академик Н.Г.Бруевич подписали Распоряжение N121: "В соответствии с Постановлением Государственного Комитета Обороны организовать Лабораторию N2 Академии наук СССР".

До самого последнего времени провозглашение Лаборатории N2 рассматривалось как первый практический шаг по возобновлению в СССР прерванных войной работ по атомной тематике. Подразумевалось, что в годы войны до Лаборатории N2 подобного коллектива или группы не существовало. Считалось также: упомянутое Постановление ГКО (от 11 февраля 1943 года), подписанное чуть ли не Сталиным, есть основополагающий директивный документ, давший старт работам по созданию отечественного атомного оружия [3. с. 59].

Ныне полный текст Постановления ГКО от 11 февраля 1943 г., подписанного однако не И.В.Сталиным, а В.М.Молотовым, опубликован. Существенно начало этого двухстраничного документа:

"В целях более успешного развития работы по урану:

1. Возложить на т.т. Первухина М.Г. и Кафтанова С.В. обязанность повседневно руководить работами по урану и оказывать систематическую помощь спец. лаборатории атомного ядра Академии наук СССР.

Научное руководство работами по урану возложить на профессора Курчатова И.В.

2. Разрешить Президиуму Академии наук СССР перевести группу работников спец. лаборатории атомного ядра из г. Казани в г. Москву для выполнения наиболее ответственной части работ по урану..." [4, с. 306].

Выходит, речь шла о переводе в Москву уже существовавшего подразделения Академии наук. Постановлением ГКО от 11.02.43 организация какой-либо новой лаборатории в системе Академии не предусматривалась. В обосновании к проекту указанного постановления ГКО прямо говорилось: "Перевод этой группы работников в Москву даст возможность более конкретно и систематически наблюдать за работами по урану, кроме того, в Москве будут созданы лучшие технические условия для работы Спецлаборатории и условия для обеспечения секретности в работе". [5, с. 308].

Но, быть может, таинственная "спецлаборатория атомного ядра" занималась в Казани общими вопросами атомной физики и только с переездом в Москву переключалась на урановый проект? Ничего подобного.

Лаборатория была создана по прямому распоряжению И.В.Сталина и ею руководил Курчатов. Теперь этот важнейший документ "Об организации работ по урану", подписанный Сталиным еще 28 сентября 1942 г., также опубликован [6; 2] (см. Приложение). Начало и последний пункт его весьма знаменательны:

"Обязать Академию наук СССР (акад[емик] Иоффе) возобновить работы по исследованию осуществимости использования атомной энергии путем расщепления ядра урана и представить Государственному комитету обороны к 1 апреля 1943 года доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива.

а) организовать при Академии наук специальную лабораторию атомного ядра...

8. Совнаркому Татарской АССР (т. Гафиатуллин) предоставить с 15 октября 1942 года Академии наук СССР в г. Казани помещение площадью 500 кв. м для размещения лаборатории атомного ядра и жилую площадь для 10 научных сотрудников." [6. с. 269, 270].

Слова "урановая бомба" появились впервые на столь высоком уровне. Во исполнение Распоряжения Сталина приказом по казанской группе Ленинградского физико-технического института А.Ф.Иоффе сформировал первую (!) специальную лабораторию в составе: Курчатов Игорь Васильевич (заведующий), Алиханов Абрам Исаакович, Корнфельд Марк Осипович, Неменов Леонид Михайлович, Глазунов Петр Яковлевич, Никитин Сергей Яковлевич, Щепкин Герман Яковлевич, Флеров Георгий Николаевич, Спивак Петр Ефимович, Козодаев Михаил Силыч, Джелепов Венедикт Петрович.

Героическая атомная эпопея началась. Осенью 1942 г. Курчатов вместе с ближайшими сотрудниками разрабатывает мероприятия для развертывания работ по урановой проблеме. Г.Н.Флеров вспоминал: "Начиная работу, мы были нищие и, пользуясь данным нам правом, собирали из остатков по воинским частям и в институтах Академии наук необходимые нам вольтметры и инструмент". [7, с. 208]

К февралю 1943 г. выяснилось, что "решения ГОКО по урану выполняются очень плохо".[8, с. 308]. Пришлось подталкивать. Вот почему получившее известность Постановление ГКО от 11 февраля 1943 г. начиналось словами: "В целях более успешного развития работы по урану..." и закрепляло в этом деле персональную ответственность Первухина, Кафтанова и Курчатова.

Весной 1943 г. курчатовский коллектив переезжает в Москву, на Пыжевский переулок. И, как в дальнейшем бывало не раз, меняет название: "специальная лаборатория атомного ядра" превращается в Лабораторию N2. С Пыжевского переулка Лаборатория N2 через несколько месяцев перебирается, наконец, на постоянное место, в другой район города - в Покровское-Стрешнево. Весной 1943г. И.В.Курчатов, Ю.Б.Харитон, Г.Н.Флеров, Я.Б.Зельдович, И.К.Кикоин, А.И.Алиханов, обосновавшись в одном из номеров гостиницы "Москва", намечали, какие исследования являются первоочередными, кто будет заниматься бомбой, кто ураном, графитом и тяжелой водой, кто разделением изотопов. [7, с. 207].

Между прочим, оказавшись в Москве, Игорь Васильевич Курчатов вовсе не считал переезд окончательным. 26 апреля 1943 г., приглашая жену в Москву, он пишет Марине Дмитриевне в Казань: "Дрова пусть останутся за нами, так как, может быть, придется вернуться в Казань, если здесь будет плохо. Комната пусть останется за нами". [9]

Таким образом, решение о возобновлении в СССР работ по урановой тематике было принято 28 сентября 1942 года, а не 11 февраля 1943 года, как считалось ранее. Причем существует и отчет о выполненной лабораторией в Казани программе научных работ.[10] Благодаря недавно опубликованным документам, с большей определенностью можно говорить теперь и о дальновидности, которую проявили в отношении атомной проблемы ученые и специалисты нашей страны еще в предвоенные годы.

Академик А.Ф.Иоффе на сессии Отделения физико-математических наук Академии 27 ноября 1939 г., откликаясь на выступление И.М. Франка на этой сессии о значении «урановой проблемы», призывал: "...необходимо предусмотреть в смете будущего года сумму порядка 300000 рублей, если все предварительные опыты и расчеты покажут, что эта проблема действительно может быть положительно решена" [11, с. 83]. Он же сообщил 24 августа 1940 года в Президиум АН СССР, что "основными специалистами... являются: И.В.Курчатов (ЛФТИ) и его сотрудники Флеров и Петржак, Зельдович и Харитон (ЛИХФ)" [12, с. 135]. А на заседании Комиссии по атомному ядру 26 сентября 1940 года Иоффе заметил: "Вот вы говорите о необычайной дороговизне... но если речь идет о том, чтобы сбросить тонну или полтонны урана и взорвать половину Англии, - тут о дороговизне можно не говорить". [13, с. 152].

Война нарушила естественный ход событий. Наши физики, занимавшиеся атомным ядром, оказались либо на фронте, либо включились в военные разработки для действующей армии. С выходом распоряжения Сталина ситуация постепенно изменялась.

В публикациях нередко утверждается, что решение о развертывании работ по созданию советского атомного оружия было принято Сталиным "прежде всего на основании данных, полученных разведкой." [14, с. 104]. Причем можно прочитать, что Берия уже в марте 1942 г. поставил в известность Сталина об усилиях Запада в этой области (см., например, [15, с. 88-89, 98]).

Полковник Ю.И.Модин, бывший помощник резидента советской разведки в Англии, еще недавно убеждал телезрителей: "Первые сведения об атомной бомбе мы получили в 1940 г. от Кернкросса. До того это было необычное, что наши ученые, в частности, Курчатов (его тоже привлекли к этому делу) - они не понимали, о чем идет речь[2]. И прошло сколько-то времени, еще сколько-то там документов натаскали с тем, чтобы они поняли, о чем идет речь."[17]

Действительно, уже к весне 1942 года работники научно-технической разведки бериевского ведомства получили информацию исключительной важности: на Западе широким фронтом и в обстановке полной секретности развернулись работы по созданию атомной бомбы. Информация легла на стол Берии. В марте 1942 года за его подписью был подготовлен даже соответствующий проект письма Сталину. Однако Берия, усомнившись в достоверности полученной информации, выжидал. Как теперь выяснилось, он направил докладную Сталину (а также Молотову) лишь через семь месяцев – 6 октября 1942 года![18]. Направил, что называется, вдогонку, когда Сталин 28 сентября 1942 года уже подписал Распоряжение о возобновлении в СССР работ по урановой программе. Когда читаешь Распоряжение Сталина с перечнем конкретных мероприятий и письмо Берии с его первыми рекомендациями, диву даешься, насколько шеф НКВД упустил время и обесценил усилия разведки своего ведомства. Насколько отстал от того, что уже было понято Сталиным. Только теперь, 6 октября, он обратился к Сталину с предложением: "было бы целесообразно ...обеспечить секретное ознакомление с материалами НКВД СССР по урану видных специалистов с целью дачи оценки и соответствующего использования этих материалов."![там же, с. 271-272]. При этом в качестве специалистов, занимающихся "вопросами расщепления атомного ядра в СССР", он называет отнюдь не Курчатова, Флерова, Харитона или Зельдовича, а Капицу, Скобельцына и Слуцкого из Харькова, хотя, как оказалось, физика с такой фамилией в Харькове вообще не существовало.

Трудно сказать, была ли запоздалая докладная с приложениями направлена Берией Сталину в силу независимого решения или же его подтолкнули сведения о состоявшемся Распоряжении от 28.09.42, которые могли дойти до шефа НКВД из аппарата Кремля. Фактом является то, что в рассылке адресатам документа, подписанного Сталиным, фамилия Берии отсутствует. Но ясно другое: если бы на Пленуме ЦК КПСС, состоявшемся 2-7 июля 1953 г. в связи с арестом Берии, всплыла эта история, у его критиков появился бы еще один и куда более основательный аргумент, чем называть его "агентом империалистов". Тем более, что Главное разведывательное управление (ГРУ) Генерального штаба Красной Армии проявило, как оказалось, куда большую расторопность: в Президентском архиве обнаружены свидетельства, как ГРУ уже с 17 августа 1942 г. стало направлять в адрес Уполномоченного ГКО по науке С.В.Кафтанова сведения о работах за рубежом над цепной реакцией в уране.[19]

При подготовке проекта Распоряжения Сталина, как и в самом Распоряжении, материалы научно-технической разведки НКВД не фигурировали вовсе. Напротив, в согласии с уже опубликованными воспоминаниями о событиях тех дней, особенно ярко (в контексте возобновления наших работ по урану) выглядят усилия и инициативы истинных первопроходцев: Г.Н.Флерова, И.Г.Старинова[3], С.В.Кафтанова, В.М.Молотова, вице-президента Академии наук А.Ф.Иоффе и помощника Кафтанова - С.А.Балезина [20]. Похоже, энергичных писем Флерова о необходимости возобновления работ по урану и "трофея" Старинова оказалось достаточно для активных действий Кафтанова уже с весны 1942 года. А затем именно Кафтанов, Иоффе и Молотов - первый заместитель Сталина - подготовили и обосновали, как свидетельствуют документы, проект первого Распоряжения, который подписал Сталин.[21]

И.В.Сталин, дав решительный импульс новой большой работе, сделал весьма неординарный шаг. В тот период на фронтах стратегическая инициатива вновь была у Гитлера. Красная Армия потерпела тяжелые поражения под Харьковом и в Крыму. Был оставлен Севастополь. Враг рвался к Сталинграду, Волге и Северному Кавказу. Задыхался блокадный Ленинград. Под пятой врага оказались Украина, Белоруссия, Прибалтика и Донбасс. Только к середине 1942 года полностью завершилась военная перестройка экономики страны. Два месяца как наши солдаты и командиры воевали под прессом карающего приказа верховного главнокомандующего "Ни шагу назад!". В таких условиях решение Сталина было безусловно смелым и дальновидным (вспомним, как топтался на месте не прерывавшийся из-за войны немецкий атомный проект)...

Пока нет ясных свидетельств, был ли информирован Сталин о материалах, поступавших Кафтанову из ГРУ, и какова была их роль при принятии решения о восстановлении в СССР работ по урану. Кафтанов, рассказывая в своих воспоминаниях о бесспорном значении писем Флерова и "трофея" Старинова, ни словом не обмолвился об информации по линии ГРУ. Однако позднее Курчатов, который находился в Москве с 22 октября 1942 года, был ознакомлен с ней по поручению Молотова (!) и дал пространное заключение 27 ноября 1942 г.[22] Подчеркнув, что информация "совершенно не содержит технических подробностей о физических исследованиях по самому процессу деления", он отметил: "Рассмотренный материал ограничивается концом 1941 года, ...но уже и в имеющемся материале содержатся новые для ученых Союза и весьма важные данные." [там же, с. 276]. Молотов, прочитав заключение Курчатова, сделал помету: "Т.Сталину. Прошу ознакомиться с запиской Курчатова. В.Молотов. 28.ХI." [там же, с. 279]

Были ли до Распоряжения Сталина от 28.09.42 г. какие-то заключения других специалистов по информации из ГРУ или же ноябрьское заключение Курчатова осталось единственным, - загадка.

Примечательно: согласно рассылке, с полным текстом Распоряжения Сталина от 28.09.42 г. были ознакомлены только В.М. Молотов, С.В. Кафтанов, А.Ф. Иоффе, В.Л. Комаров (президент АН СССР) и Я.Е. Чадаев (управляющий делами Совнаркома). В тексте документа нет фамилии И.В. Курчатова; но он, как оказалось, все-таки был посвящен в его существование.

Итак, вместе с физиками отличились наши разведчики. Благодаря им, И.В.Курчатов сразу поставил перед правительством вопрос о резком расширении фронта работ. В упомянутом заключении от 27 ноября 1942 года он пишет В.М.Молотову: "...в исследованиях проблемы урана советская наука значительно отстала от науки Англии и Америки и располагает в данное время несравненно меньшей материальной базой для производства экспериментальных работ".[22, с. 279]

30 июля 1943 года Игорь Васильевич обращает внимание В.М.Молотова на обстоятельства исключительной важности [21]:

"...мы сделали только первый шаг и находимся в начале большого и трудного пути.

Как по числу и квалификации кадров, так и по материально-технической вооруженности исследований по проблеме урана, наша страна остается далеко позади Америки, Англии и Германии. Проблемой урана у нас занято сейчас около 50, а в Америке - около 700 научных сотрудников...

Имеющееся резкое отставание нельзя ликвидировать только путем привлечения наличных кадров ученых и создания единичных технических сооружений. Только при специальном правительственном внимании[4] и всемерном развитии физики атомного ядра, физики деления изотопов нам удастся ликвидировать отставание (здесь и далее курсив наш. - Авт).

...На каждом из... путей встают громадные трудности. Для создания котла из металлического урана и смеси урана с графитом необходимо накопить в ближайшие годы 100 тонн урана. Разведанные запасы этого элемента в СССР оцениваются в 100-120 тонн. Исходя из этого, ГОКО наметил получение 2 тонн урана в 1943 и 10 тонн в 1944 и последующих годах.

Является настоятельно необходимым ускорение работ по накоплению урана, что возможно только при условии обнаружения новых и предельно высокой эксплуатации существующих месторождений[5]. Америка располагает разведанными месторождениями урана в несколько тысяч тонн и могла бы продать СССР 100 тонн урана (стоимость такой закупки равна 1400000 ам. долларов). Сомнительно, однако, чтобы американское правительство разрешило провести эту операцию, так как смысл ее несомненно был бы оценен правильно". [23, с. 372-373]

Этот документ сначала оказался у М.Г.Первухина. Но уже 3 августа 1943 г. он направляет его В.М.Молотову "для ознакомления" и "обсуждения поставленных в записке вопросов". И все это в условиях полыхающей войны!

Поразительно читать строки Курчатова об отсутствии не только достаточных количеств урана для выполнения первоочередных работ, но и об отсутствии ясности, есть ли вообще на территории страны достаточные запасы этого сырья - обстоятельство, которое придает особый драматизм работам того периода по советскому атомному проекту.

Стратегически точный взгляд 40-летнего И.В.Курчатова на проблему и проявленная им высокая ответственность имели исключительное значение для успеха советского атомного проекта. Не случайно, 23 января 1943 года С.В.Кафтанов и А.Ф.Иоффе по собственной инициативе обратились к В.М.Молотову и рекомендовали "общее руководство всей работой возложить на проф. И.В.Курчатова".[10, с. 298] Через каких-то две недели это предложение было реализовано за подписью Молотова в Распоряжении Государственного комитета обороны от 11 февраля 1943 года.

К середине 1946 г. решением советского правительства на территории знаменитого Саровского монастыря и в его окрестностях было создано сверхсекретное конструкторское бюро для разработки отечественного атомного оружия (КБ-11) - эквивалент американского Лос Аламоса. Курьез заключался в том, что наш ядерный центр расположился в каких-то десяти километрах от скромной деревеньки Аламасово(!)

Времени на раскачку не предусматривалось. Формирование коллектива и выполнение намеченной программы исследований шло параллельно. Немедленно начались активные мероприятия по строительству, набору кадров, организации научных, конструкторских, производственных и других подразделений.

Первые сотрудники нового КБ, прибывавшие из Москвы по железной дороге, высаживались на станции Арзамас. Далее к пункту назначения (более 70 км) они добирались в вагоне узкоколейки или в автобусе, специально поджидавшем их в Арзамасе. В зимнюю стужу "первопроходцы" облачались в заботливо присланные с объекта тулупы.

По дороге среди полей и заповедных лесов одна за другой мелькали убогие деревеньки. Крестьянские дети с любопытством разглядывали проезжавшие редкие автобусы. В зимнюю пору уже сами ребятишки изумляли пассажиров, скатываясь с горок на обледенелых корзинах, залитых водой и превращавшихся на морозе в санки.

Очень скоро внутри зоны оборудовали взлетную полосу и наладили полеты в Москву. Но даже зимой 1948 года люди летали еще в холодном грузовом самолете Ли-2. Было очень тяжело: холод пробирал до костей, так что обойтись без валенок и мечтать было нечего. Потом появился теплый пассажирский самолет.

Прибывавшие в Саров молодые люди видели не только величественный монастырь, но и первые финские домики. Одиноких селили в красном кирпичном здании, построенном по случаю приезда государя Николая II в Саровскую пустынь. Кого-то устраивали в гостинице. В комнатах расселяли по 2-3 человека; были и одноместные "номера". Семейные сотрудники очень быстро переезжали в отдельные финские домики, благоустраивали участки и разбивали огороды.

Новичкам сразу же, с первого дня бросался в глаза знак эпохи - колонны заключенных, двигавшихся по улицам в сопровождении охраны с собаками к местам строительства объектов.

Каждый из новоселов по-своему переживал первые впечатления. Многим после разрушенных городов и сожженных деревень, после перенесенной оккупации, когда людей уничтожали в концлагерях и в гетто, а миллионы погибали от голода и холода, уже не казалось, что они, очутившись в обеспеченном "оазисе", хотя и за колючей проволокой без права выезда и въезда, живут в отсутствии свободы. Они не воспринимали особый режим в создаваемом институте как нечто излишнее. (Позднее стало известно: подобный режим существовал - да в определенной мере существует и поныне - в ядерных лабораториях США).

Были среди приехавших и такие, кто после Москвы откровенно скучал и томился, приговаривая: "Не могу здесь работать: я хочу ходить в ресторан…" Они-то, как правило, и поднимали шум по поводу ограничений выезда за зону.

Однако ни у кого не возникало никаких сомнений, что переезд сюда из Москвы для решения грандиозной задачи был необходим.

Уже в 1947 году в КБ-11 работало 36 научных сотрудников. Они были откомандированы из различных институтов, в основном из Института химической физики, Лаборатории N2, НИИ-6 и Института машиноведения Академии наук. Только некоторые из них имели многолетний опыт работы. Но основная часть занялась научно-исследовательской работой уже после окончания войны и демобилизации в 1945 году. В 1947 г. в КБ-11 числилось также 86 инженерно-технических работников.

Все сотрудники нового КБ пережили невзгоды прошедшей войны, участвуя в военных действиях или работая в тылу. Великая Победа, дорога к которой пролегала через огромные разрушения, далась стране ценой миллионов погибших. Поэтому после того, как США овладели новым грозным оружием и применили его в Японии в 1945 году, у многих в нашей стране возникло непереносимое ощущение новой грозной опасности. Каждый понимал: нужно как можно скорее лишить США монополии на атомную бомбу или, как говорили тогда на объекте, "перехаритонить Оппенгеймера".

Уже в 1947 году в лабораториях и отделах были развернуты экспериментальные и конструкторские работы. Люди трудились с увлечением, не жалея сил. Была создана атмосфера полной свободы творчества, которая способствовала успешному решению сложнейших научно-технических задач и раскрытию талантов наиболее способных сотрудников, из которых со временем выросли выдающиеся ученые и руководители.

Коллектив научных работников и конструкторов напоминал полупроницаемую реторту, в которой развивались цепные реакции идей. Катализатором подобных реакций в первые годы был Я.Б.Зельдович. Объект стал одним из проявлений "белого архипелага» закрытых городов, в отличие от мрачного и общеизвестного - репрессивного. Не случайно местный пародист отметил:

"Бородой" тогда дружелюбно называли Игоря Васильевича Курчатова, возглавлявшего атомный проект страны.

Люди работали, как одержимые, с каким-то азартным удовольствием, не считаясь со временем. Все были охвачены идеей, что у нас должен быть свой атомный заряд, что мы не можем проиграть американцам. Нередко работали ночью, до утра. И никогда не искали причины, что, мол, к примеру, производство плохо работает. Нужно было, - сами делали всё необходимое для экспериментов. Те же заряды. Причем, не дай Бог, чтобы в заряде оказалась какая-то неоднородность или полость!

Всё шло в ход. В том числе полученные по ленд-лизу гальванометры и киловаттная электростанция. Две имевшиеся американские вакуумные установки для изготовления граммофонных пластинок были немедленно приспособлены в качестве диффузионных форвакуумных насосов. В сентябре 1947 года в лаборатории был готов первый осциллограф для регистрации микросекундных электрических импульсов, в котором задействовали трофейную двухлучевую немецкую трубку, привезенную Ю.Б.Харитоном из Германии еще в 1945 году. Причем пятимегагерцевый кварц, использованный разработчиком осциллографа Е.А.Этингофом для масштаба времени, был куплен им на Тишинском рынке в Москве.

Дело спорилось и результаты не замедлили проявиться. Недавно опубликован доклад И.В.Курчатова "Об основных научно-исследовательских, проектных и практических работах по атомной энергии, выполненных в 1947 году", в котором он особо остановился на том, как продвигаются в Конструкторском Бюро-11 (КБ-11, ныне Арзамас-16, Саров) конструкторские и экспериментальные работы, связанные с созданием отечественной атомной бомбы. Курчатов отмечал: "К настоящему времени закончен проект атомной бомбы из плутония... Перед КБ-11 стоят сложные задачи, так как почти по каждому исследуемому вопросу требуется разработка новых методов, позволяющих проследить за явлением, длящимся всего десятитысячные и стотысячные доли секунды и при этом в условиях взрыва... С помощью оригинальных методов (импульсного гамма-просвечивания) в КБ-11 была определена степень обжатия газообразными продуктами взрыва центрального металлического ядра. Опыты, проведенные с помощью гамма-просвечивания в 1/14 размеров конструкции, подтвердили правильность теоретических расчетов степени обжатия, положенных в основу конструкции".[24, с. 76-78].

О какой-либо скуке не могло быть и речи. Люди были увлечены работой. Они оказались в историческом месте, окутанном легендами, в окружении первозданной природы. Но случались и исключения: кто-то каждый вечер приносил спирт и немудрено было перейти черту. Так продолжаться не могло.

В свободное время, тем более по праздникам, молодежь (а тогда все были очень молоды!) встречалась с новыми друзьями, веселилась, устраивала застолья. В сухой жаркий день, вдыхая ароматный воздух, настоенный на разнотравье и в сосновом бору, люди гуляли по заповедным лесам, окружающим город, отдыхали на реке, собирали грибы. Возвращаясь в город, не могли налюбоваться возвышающимися на холме церквями монастырского ансамбля. Зимой катались на лыжах. Вскоре на объекте открылась собственная лыжная база.

Ю.Б.Харитон и П.М.Зернов сразу добились, чтобы кинофильмы в Сарове шли "первым экраном". Любая, редкая и, как правило, по настоянию Ю.Б.Харитона, по тем временам поездка в Москву сопровождалась посещением Большого и Малого театров с непременным обсуждением увиденного по возвращении домой...

Бытовые условия были вполне удовлетворительные[6]. Сотрудники питались в хорошей столовой. Получали продовольственные карточки высшей категории (карточная система в стране была отменена в 1947 году). Были довольно приличные обеды - никакого сравнения с Москвой. Подавали даже пирожные - "тарталетки по-соколовски" (по фамилии директрисы столовой). Кроме обедов научные работники получали ещё и "лётный" паёк, в который входила колбаса и невероятные по тем временам деликатесы. Как правило, этот паёк отправлялся остававшимся в Москве семьям. Зарплата начислялась по высшим ставкам, причем некоторым работникам платили еще и надбавки - вплоть до 100%.

Утром все спешили в лабораторные помещения завода N1. Специальный лабораторный корпус еще предстояло построить. Как и многое другое в этом бурно разраставшемся засекреченном городе. Предстояло проложить многокилометровые магистрали. А пока идущие на работу люди месили глубокий придорожный песок. И вокруг - никакого асфальта.

Однако с первого дня создания КБ-11 был полностью "отстроен" и установлен важнейший элемент жизни на объекте - очень строгий режим секретности. Мы упоминали, насколько труден был выезд за зону в командировку. Был период, когда не выпускали даже в отпуск и за это платили особую денежную компенсацию. Произошел анекдотический случай. Жена С.Б.Кормера училась в заочном институте в Москве и ей надлежало сдавать зачеты. Ее не выпускали. Воспользовавшись приездом Н.И. Павлова на объект, Кормер позвонил ему и услышал: "Вы находитесь в особых условиях. Получаете за это большую зарплату с доплатой. Если мы пустим вашу жену, то доплату с вас снимем". Кормер только и мог сказать: "Я никогда не думал, что вопросы государственной тайны и секретности вы оцениваете деньгами". К счастью, коллизия все-таки благополучно разрешилась. Однако напряжение, создаваемое режимом секретности, было настолько велико, что одному из нас (Л.А.) приснилась как-то паническая прогулка по Москве с портфелем, в котором лежали неизвестно как туда попавшие совершенно секретные документы с грифом "Особая папка"...[7]

Лаборатория модельных испытаний в Сарове.

Это было удивительное время, когда стремительно создавались коллективы из ученых-единомышленников. И среди них Лаборатория модельных испытаний, которую возглавил Л.В.Альтшулер. Первыми сотрудниками ее стали Мария Парфеньевна Сперанская, Мария Алексеевна Манакова и ее муж Диодор Михайлович Тарасов. Несколько позже, в декабре 1947, Диодор Михайлович перешел работать к Вениамину Ароновичу Цукерману, который тогда же передал в лабораторию Л.В. Альтшулера двух своих замечательных сотрудников - Константина Константиновича Крупникова и Самуила Борисовича Кормера. Были также Борис Николаевич Леденев, Анна Андреевна Баканова и Милица Ивановна Бражник. Приехали лаборантки из Москвы: Лида Жеребцова, Аня Кудашева, Аня Черкасова. Из местных жителей в качестве лаборантов были зачислены Леша Жиряков и Коля Тенигин, который жил тогда вне зоны и ему приходилось издалека ходить пешком. Был еще и Митя Балашов.[8]

Образовались три группы. Группа Б.Н.Леденева занималась вопросами, связанными с конструкцией бомбы, а группы С.Б.Кормера и К.К.Крупникова - фундаментальными вопросами физики высоких давлений и высоких плотностей энергии.

В коллективе было заведено, хотя и не всем это нравилось, что научный сотрудник не должен чураться черновой работы. Если потребуется, то и помыть лабораторию. И непременно проявлять в деле чувство высокой ответственности. Тут спуску не было никому.

В 1946 году еще в Москве, в Химфизике Альтшулера включили в теоретическую группу Я.Б.Зельдовича. Как-то Яков Борисович нарисовал на доске две схемы имплозии. Одна из них была основана на сжатии шара из "среды Компанейца" - пористого несжимаемого делящегося материал, причем к шару внезапно прикладывалось симметричное и постоянное давление. Возникающая ударная волна, проходя по несжимаемому веществу, убирала пористость. Во второй модели оболочке из делящегося несжимаемого материала сообщалось ускоренное движение к центру и она "схлопывалась". Максимально упростив уравнение состояния, Зельдович предложил Альтшулеру оценить (буквально на логарифмической линейке!), как будет меняться пробег нейтронов для обоих вариантов. То есть, как будет во времени нарастать надкритичность: в одном случае за счет того, что в нем убирается пористость, а в другом - вследствие схлопывания вещества или чисто кумулятивного эффекта. Результат получился убедительный: второй вариант - оболочечный - значительно лучше.

Так что уже тогда стало ясно: перебираясь в Саров, придется заниматься ядерными зарядами. Как не случайно и то, что по прибытии в 1947 году в КБ-11 Альтшулер пришел вскоре к Юлию Борисовичу и спросил: «Почему вы идете на такой сравнительно неэффективный вариант простого сжатия, а не на оболочечный?» Харитон ответил: «В чисто оболочечном варианте, если взрыв происходит в момент схлопывания, вещество остается еще несжатым. Поэтому это мало эффективно. Мы уверены в первом варианте. Кроме того, размер взрывчатки заряда отвечает люку “Боинга”, сбросившему атомные бомбы на Японию».

Конечно, уверенность главного конструктора была обоснованной: в выбранном варианте (даже "в статике"!) заряд был близок к критмассе. И все-таки, как выяснилось только через 45 лет, Юлий Борисович, не имея права выдавать тайну, лукавил. Уже тогда, чтобы не рисковать, было принято решение воспользоваться для первого нашего атомного эксперимента схемой американского заряда, испытанного в Аламогордо и сброшенного затем на Нагасаки. Схемой, которую раздобыла наша разведка. Мы еще вернемся к этому обстоятельству ниже. Но отметим, что в КБ-11 уже тогда ясно понимали: лучший вариант конструкции - третий, оболочечно-ядерный, который объединяет достоинства названных выше первых двух.

Не удивительно, что лаборатория стала работать с оболочками и взрывчатым веществом. С плоскими зарядами. В интересах создания линз и заряда, обжимающего "основной" заряде. Изучалась детонация "под заряд" и схлопывающиеся оболочки. На моделях определялись динамические параметры конструкции. Одним словом, в лаборатории создавался задел, который, как оказалось, был востребован через очень короткое время. Но проводившиеся исследования были важны еще и потому, что они позволяли правильно прогнозировать мощность нашего первого атомного испытания.

В 1948 году К.И.Щелкин поставил новую задачу: "Методом откола вы получили сведения в пределах, примерно, полумегабара. Больше эти данные ставить вам в зачет не будем. Вы должны научиться мерить сжимаемость делящихся материалов в несколько мегабар". Он фактически подтолкнул нас в неизведанную область. Тогда и был предложен метод торможения, который не имеет ограничений по давлениям.

Кормер занимался ионными кристаллами, Крупников - металлами. Они ставили эксперименты для изучения уравнения состояния.

Что дала лаборатория для испытания 1949 года? Во-первых, была получена ударная адиабата урана. Но в изделиях фактически применялась одна из фаз плутония. Плотность урана была 19, в то время как плотность плутония - 15,5. Считалось, что по своим физическим свойствам уран и плутоний идентичны. Но разница между 19 и 15,5 была очевидна. Поэтому Зельдович высказал предложение: чтобы точнее смоделировать плутоний и, мало того, получить сведения об уравнении состояния, надо иметь не одну ударную адиабату урана-238 с начальной плотностью 19, а уран с плотностью 15,5. Было большое совещание в Сарове. Был и Борис Львович Ванников. Решили написать в Москву, чтобы на заводе твердых сплавов, изготовили, не допрессовывая, порошок урана и прислали на объект уран с плотностью 15,5.

Хотя и не без осложнений[9] задание было выполнено. Лаборатория, быстро и благополучно провела испытания. Они были закончены в июне - начале июля 1949-го. Адиабата была получена, когда бомба была уже на колесах. Так как одним из режимных псевдонимов объекта было название "Приволжская контора", то немедленно получила хождение внутренняя хохма: "Ремонт тракторов в Приволжской конторе закончен". Но страсти перед этим кипели нешуточные...

При создании первого атомного заряда необходимо было решить главную проблему, как при помощи сферического взрыва химического взрывчатого вещества создать такое давление, чтобы плотность центрального узла из делящегося материала в течение миллионных долей секунды достигала величины, при которой возможна реализация взрывной ядерной реакции деления. Исследования динамической сжимаемости конденсированных веществ при больших давлениях и температуре, создаваемых сильными ударными волнами, имели решающее значение. К середине 1947 года эти исследования начали разворачиваться в КБ-11. В мае вступили в строй лесные площадки с казематами для проведения взрывных экспериментов. В одном из казематов была смонтирована рентгеновская установка для получения мгновенных фотографий процесса взрыва в рентгеновских лучах по методу В.А. Цукермана. В другом каземате находился фотохронограф для регистрации развертки световых явлений, сопровождающих взрыв. Как мы уже упоминали, в сентябре 1947 года в лаборатории В.А.Цукермана был готов и первый осциллограф, пригодный для регистрации взрывных явлений.

Но тут усомнился в результатах экспериментов первооткрыватель электронного парамагнитного резонанса и будущий академик Е.К.Завойский, посчитав, что неверно определяется масштаб времени. Казалось, его переубедили. Однако весной 1948 года он заявил, что так как, по-видимому, имеет место пологое нарастание напряжения, то не будет синхронного срабатывания капсюлей. Удалось доказать ошибочность и этого его предположения. Но Завойский не уступал. Осенью он заявил, что все результаты неправильные, т.к. по его измерениям скорость продуктов взрыва составляет 1600 м/сек, а не 2000 м/сек. То есть величина скорости, которая необходима для успешного эксперимента, не достигается. Вот почему в 1948 году важнейшей задачей, на решение которой были направлены все усилия КБ-11, явилось определение мощности и давления детонации взрывчатых веществ.

Для нормального срабатывания атомного заряда было необходимо, чтобы скорость детонации волны была порядка 2 км/сек и соответственно развивалось давление около 180 килобар. Предсказания теории были крайне противоречивы. Немецкие ученые полагали, что давление детонации тротила составляет 120 килобар на квадратный сантиметр. По оценкам Ландау и Станюковича - 180 килобар. Поэтому первостепенной задачей было экспериментальное определение давления детонации: ведь в атомных бомбах продукты детонации обычного химического взрывчатого вещества (ВВ) играют ту же роль "рабочего тела", что вода и водяной пар в тепловых машинах.

Итак, где истина: 120 или 180? На больших совещаниях физики-теоретики не знали, чему верить. Они острили вполне в духе Зельдовича: вариант "К" взят с потолка, вариант "Д" взят в Бороде. Выход из положения видели в определении давления детонации тремя независимыми методами, которые для этого были специально разработаны и реализованы тремя различными коллективами КБ-11.

Первый метод принадлежал В.А.Цукерману, который в рентгене снимал взрыв заряда с вложенными в него в качестве индикаторов стальными шариками. Не обошлось без курьеза. При регистрации шарики казались практически неподвижными. Мы были еще наивными людьми. В ту пору на объект приехал директор Института химической физики и будущий нобелевский лауреат Николай Николаевич Семенов. Вениамин Аронович продемонстрировал ему свои результаты и пояснил: мы обнаружили, что за фронтом детонационной волны происходит превращение взрывчатых веществ в продукты взрыва, причем никакого движения продуктов взрыва нет. Поэтому шарики на месте: рентгеновский снимок это подтверждает. Семенов возразил: "Если ваша методика не фиксирует массовую скорость, то она никуда не годится". Тогда шарики заменили тонкими, непрозрачными для рентгеновских лучей свинцовыми фольгами. Теперь на снимке экспериментаторы увидели фронт детонационной волны и за ним смещающиеся фольги. Экстраполируя это смещение к фронту волны с учетом плотности индикаторов, можно было получить значение скорости - около 2,0 км/сек.

Второй метод - метод Завойского. Он заключался в том, что в заряд вкладывался проводник и эта конструкция помещалась в однородное магнитное поле. При взрыве по закону Лоренца возникала электродвижущая сила, величина которой зависела от скорости движения проводника. Завойский был замечательным, авторитетным и тонким ученым. Но в исследованиях взрывчатых веществ он также был новичком. Его не смущало, что на многих снимках получался очень размытый фронт движения проводника. Кроме того, он тоже не учитывал инерционность движения проводника и получил, что скорость равна всего 1,6 км/сек. Успех первого испытания ставился под сомнение!

Естественно, разгорелся страшный спор, кто прав[10]. От этого зависела вся конструкция заряда и прогнозы по поводу его срабатывания. Так 2,0 км/сек или 1,6? Вопрос - кто прав, решался очень остро, даже с участием руководства Первого главного управления при Совете министров в лице Б.Л.Ванникова.

Методика Е.К.Завойского была полностью и срочно воспроизведена другими исследователями. Ведущим в этих опытах был А.А.Бриш. На экспериментальной площадке были сооружены два огромных магнита и были выполнены опыты с разными проводниками.

Но в первых опытах при использовании датчиков, аналогичных тем, которые применял Завойский, была получена и близкая к его результатам величина скорости продуктов взрыва. Однако затем выяснились два обстоятельства. Во-первых, была открыта проводимость продуктов взрыва, что стало откровением для теоретиков объекта. (Возник даже спор на коньяк между Зельдовичем и Цукерманом: есть проводимость продуктов взрыва или нет. То, что продукты взрыва обладают проводимостью - теперь общее место. А тогда Яков Борисович проиграл). Кроме того, "фокус" состоял в том, чтобы подобрать особый вид проводников, например, малоинерционные, которые улавливали бы максимальную скорость. Причем приходилось учитывать, что чрезмерно тонкие алюминиевые фольги рвались. Поэтому были введены существенные усовершенствования:

- исключено влияние высокой электропроводности продуктов взрыва и электрических наводок, в том числе от возникающих при взрыве электрических зарядов;

- для изготовления датчика использован более легкий металл - алюминий;

- подобраны толщина и размеры датчика с целью исключения разрыва его детонационной волной;

- введен рентгеновский контроль качества заливки датчика в заряде.

Третий независимый метод, которым воспользовались Л.В. Альтшулер и К.К. Крупников, был метод откола. Для его реализации оказалось важным предложение Я.Б. Зельдовича применять протяженные заряды химических ВВ длиной до 3 метров[11]. Было известно: когда ударная волна выходит на свободную поверхность пластинки, при не очень сильных ударных волнах скорость свободной поверхности пластинки с хорошим приближением равняется удвоенной массовой скорости за фронтом ударной волны в металле. Тогда при заданном уравнении состояния металлической пластинки, примыкающей к заряду, можно было перейти к уравнению состояния продуктов взрыва.

Результаты экспериментов сразу обсуждались на совещаниях у Юлия Борисовича Харитона в присутствии Я.Б.Зельдовича, Д.А.Франк-Каменецкого, В.А.Цукермана, Е.И.Забабахина, Л.В.Альтшулера и других специалистов. В конце концов задача была решена и по всем трем независимым методикам получились результаты, близкие к результатам Цукермана, т.е. порядка 2,0 км/сек. Измеренная скорость продуктов взрыва, а следовательно, и давление детонации, оказались близкими к тем, которые использовались в расчетах атомного заряда. Возникшие было сомнения в работоспособности заряда и в успехе его испытания были сняты. Путь на Семипалатинский полигон был открыт!

Основная часть сотрудников, привлеченных к этим экспериментам, не имела тогда (за малым исключением) опыта работы с взрывчатыми веществами и взрывами, а с измерениями процессов, длящихся миллионные доли секунды, вообще не была знакома. Поэтому, помимо освоения работ с взрывчатыми веществами, приходилось создавать и осваивать новые методы измерений и новую измерительную аппаратуру. Даже изготовление зарядов взрывчатого вещества приходилось на первых порах выполнять непосредственно в лабораториях, используя вытяжные шкафы. Однако все вопросы решались быстро и проведение взрывных экспериментов вскоре удалось наладить. Осенью 1947 года вступил в строй завод N2, на котором начали изготовлять заряды взрывчатого вещества различной конфигурации, и это сильно помогло экспериментаторам.

Проблема безопасности при проведении взрывных опытов (особенно после имевших место ряда случаев несанкционированных взрывов при исследованиях, проводившихся Б.Н.Леденевым и А.А.Бакановой, С.И.Борисовой, А.С.Козыревым и А.С.Владимировым) стояла особенно остро. В результате были разработаны строгие меры безопасности, специальные схемы подрыва и более безопасные электродетонаторы.

Юлий Борисович Харитон получил всеобщее признание как один из главных создателей отечественного ядерного оружия. Будучи главным конструктором с момента организации КБ-11, а затем и научным руководителем крупнейшего ядерного центра, он в течение полувека выполнял миссию, связанную с предельным напряжением сил и огромной личной ответственностью, которая не давала ему ни минуты покоя. Ошибка, упущение или неудача в столь важном для обороны страны и одновременно таком опасном деле как разработка и испытание ядерных зарядов, могли привести к непредсказуемым, катастрофическим последствиям. Уникальность Юлия Борисовича заключалась в том, что он был не только физиком-теоретиком, но и выдающимся экспериментатором, конструктором, технологом, создателем системы производства и эксплуатации ядерного оружия и ядерных испытаний. Он стал одним из пионеров освоения атомной энергии и его заслуги в деле укрепления обороны страны исключительно велики. Тем поучительнее вспомнить, как под его руководством разворачивались работы в только что организованном КБ-11.

Новые сотрудники, впервые оказавшиеся в лабораторном помещении из 15 комнат, были приятно удивлены: всё уже электрифицировано и специально оборудовано. Подведен газ, работает водопровод и стоят столы. Даже закреплены доски на стенах, чтобы в два ряда можно было вешать приборы, и смонтирован электрический распределительный щит. Всё продумано. Привезено большое количество приборов, электрооборудования, проводов, кабельной продукции. Многое можно было сразу выписывать со склада. В условиях послевоенной разрухи, когда, казалось, ничего нет и даже гвозди были отчаянным дефицитом, эта предусмотрительность и расторопность Юлия Борисовича воспринималась, как чудо. При его мощном содействии стал немедленно формироваться библиотечный фонд. И не только профессиональной литературы. Коллектив быстро набирал силу, причем было видно, что на работу привлекается не только молодежь, но и опытные энергичные сотрудники.

Ветераны помнят, что признание Ю.Б.Харитона нарастало медленно. В то же время в целях безопасности ему было запрещено летать самолетом. Чтобы добраться с объекта до своего вагона на станции Арзамас, он пользовался если не автомашиной, то вагончиком узкоколейки, которая в ту пору связывала объект с железной дорогой. Вагончик при движении так нещадно мотало из стороны в сторону, что у попутчиков невольно возникало сомнение, безопасней ли такой способ передвижения по сравнению с полетом на самолете.

Его всегда очень ценил и уважал И.В.Курчатов. Это уважение было взаимным. Юлий Борисович души не чаял в Игоре Васильевиче и, когда Курчатов приезжал на объект, оберегал его всячески. На этот период, не дай Бог, никаких опытов, никаких взрывов! Даже не пускал его на площадку, чтобы ничего с ним не случилось. Игорь Васильевич всецело ему доверял. Как человек умный, он понимал: во всех взрывных делах лучше, чем Юлий Борисович, никто не разберётся.

Уже тогда, при всей своей требовательности, Харитон проявлял редкостное терпение. Его правилом было "не зажимать", даже если кого-то из сотрудников "заносило". Он понимал - люди собрались незаурядные, и полагал: упрямством и запретом многого не добьешься. Пусть человек сам посмотрит и разберется. И подводил его к этому.

В те напряженные дни Ю.Б.Харитон, энергичный и доброжелательный, случалось, в заштопанной рубашке часто наведывался в лаборатории. Интересовался, чем занимаются сотрудники, расспрашивал их. Было видно, что он здорово всё понимает. Люди постепенно привыкали к нему. Он был единственный из руководителей, кто разбирался во всем и разобраться стремился, никогда не уповая на доверие. Харитон мог лично до конца докопаться и помочь. Он предвидел всё и горел желанием разобраться в деталях.

Встреча с ним становилась школой. Он обязательно ухитрялся за что-то уцепиться. Одни думали - талант. Другие видели в этом чрезмерную въедливость, а то и занудство. Да ничего подобного! Он просто понимал, что в любом деле, если углубиться, не всё ясно. Обсуждая с ним какой-то вопрос, поневоле приходилось признать: нужно еще разбираться и разбираться... Этим он резко отличался от всех. Бывало и так, что неясность повисала "в воздухе" и о ней забывалось. Но Харитон помнил! Он и через месяц возвращался к обсуждавшейся проблеме, мог задавать один и тот же вопрос годами! Никуда от него нельзя было скрыться. Это - метод! Получается, если ошибся, разберись! Если что-то неясно, не забывай про это! Потому что всё равно это к тебе вернется. Юлий Борисович однажды сказал: "Не бойтесь не разобранных до конца вопросов. Составьте документ, что вам не ясно, даже план работы. И, если что-то случится, - ты это предвидел и об этом вопросе не забывал... Только дуракам бывает всё ясно".

В тот горячий период Ю.Б.Харитон и словом не мог обмолвиться о том, что знали только он, его заместитель К.И.Щёлкин и, конечно, И.В.Курчатов: несмотря на то, что в Сарове сами нашли и уже тогда ясно понимали - лучший вариант конструкции заряда оболочечно-ядерный, в КБ-11 делали заурядную копию американской атомной бомбы. Делали, благодаря информации, добытой нашей разведкой. Много язвительных стрел было пущено в последние годы по этому поводу в средствах массовой информации. Но мало кому приходило в голову, что такое решение, принятое, кстати, именно Курчатовым и Харитоном, было в действительности актом огромного мужества и государственной мудрости. Пришло время, и Юлий Борисович пояснил: "Когда мы убедились, что в наших руках полностью кондиционный материал, уже испытанная американцами схема бомбы, конечно, в тот драматический период надежнее и менее рискованно было использовать именно ее для первого нашего взрыва. Учитывая государственные интересы, любое другое решение было тогда недопустимым..." [25, с. 13]. И добавил: "Запрет на разглашение самого факта получения подобной информации был суров. Представляете, что было бы, если бы я рассказал о разведматериалах?!"

Хотя все усилия сосредоточились на создании американского варианта бомбы, это не было простым и быстрым делом. Программа исследований включала установление точного значения критической массы делящегося материала, принципов конструирования сферического заряда взрывчатого вещества с расположенным внутри центральным плутониевым узлом. Большой самостоятельной задачей было установление ядерно-физических констант и решение других важнейших проблем.

Параллельно проводилась разработка автоматики многоточечного подрыва заряда, предназначенной непосредственно для бомбы. Она представляла собой высоковольтное устройство с точными электродетонаторами, обеспечивающими возбуждение детонации в разных точках заряда с разновременностью, не превышающей десятимиллионной доли секунды.

Для обеспечения в первую очередь экспериментальных работ в этой области было срочно необходимо:

- создать схемы многоточечного синхронного подрыва азидных искровых электродетонаторов, разработанных в НИИ-6 для подрыва сферических, полусферических и цилиндрических экспериментальных зарядов;

- синхронизировать момент взрыва с фотографической регистрацией исследуемого процесса;

- обеспечить точное измерение коротких временных интервалов и амплитуд электрических импульсов;

- разработать метод измерения скорости движения ускоренных взрывом фрагментов оболочек при помощи электрических контактов;

- исследовать электрические явления при детонации и в диэлектриках под действием ударных волн;

- разработать и изготовить измерительную аппаратуру.

Так что на Юлия Борисовича замыкался огромный круг проблем, от решения которых зависел успех всего дела. Чувство высокой ответственности, которое было присуще ему всегда, общеизвестно. Мы напомним только одно его собственное признание: "Я первую бомбу знал наизусть. Я все чертежи помнил так, будто они находились передо мной. Все размеры. И допуска".[26, с. 319]. А документация на атомную бомбу, между прочим, включает тысячи чертежей! Коллеги Харитона удивлялись, когда он, не глядя на чертежи, поправлял размеры на схемах, которые рисовались на доске. Юлий Борисович уже тогда проявил себя очень дальновидным руководителем.

Выше мы говорили о том, как в Лаборатории модельных испытаний параллельно с подготовкой к эксперименту с первым нашим атомным зарядом создавался задел, связанный с изучением схлопывающихся оболочек, который привел к разработке оболочечно-ядерного варианта заряда. Именно этот вариант и был с большим успехом реализован и внедрен во время последующих экспериментов на Семипалатинском полигоне, начиная с в 1951 года.

Для Ю.Б.Харитона было характерно при обсуждении хода работ и полученных результатов обязательно уделять время для новых идей и проектов, порой весьма неожиданных. Где-то в середине 1948 года В.А. Цукерман и Я.Б.Зельдович внесли на его рассмотрение предложение: вместо того, чтобы ставить полониево-бериллиевый источник нейтронов в центр заряда, сделать внешний нейтронный источник, который "светил" бы в нужный момент времени. Но при этом надо было "сгенерировать" миллион нейтронов на каждый нейтрон, дошедший до цели. К этому делу подключился Курчатов, а Харитон обратился за содействием к К.Д.Синельникову, В.И.Векслеру и А.Л.Минцу. Однако они как "ускорительщики" дали отрицательный ответ, подчеркнув, что для воплощения идеи потребуется большая стационарная установка.

Реакция Курчатова и Харитона была проста: разобраться самим и найти ответ - можно ли в принципе получить такой нейтронный импульс. Причем надо было понять, можно ли подобный источник разместить на бомбе и, в случае положительного вывода, рассчитать момент времени для оптимального срабатывания всей конструкции. Уже к испытанию 1949 года многое в этом отношении было понято. Но было решено не отягощать первый эксперимент дополнительными программами. Только в середине 1954 года в московском КБ-25 были изготовлены первые блоки автоматики новой системы подрыва и нейтронного инициирования. 23 и 30 октября 1954 года в ходе двух атомных испытаний были впервые задействованы именно эти новые системы[12]. Идея внешнего нейтронного инициирования атомного взрыва была подтверждена с триумфальным успехом, хотя на то время автоматика оказалась ещё очень сложной. По существу она представляла собой "целую электростанцию" на бомбе и для её создания требовались большие затраты и специальное производство с уникальными технологиями. Кстати, американские разработчики ядерного оружия в 1954 году, т.е. в год, когда у нас уже были успешно проведены два упомянутых эксперимента, только выдали техническое задание на разработку системы внешнего нейтронного инициирования атомного взрыва. Реальные работы в США по этой программе, насколько нам известно, провели 4 года спустя.

Нельзя не сказать в заключение, что на формирование личности Юлия Борисовича как руководителя сильнейшее влияние оказал первый отказ нашего ядерного заряда, случившийся 19 октября 1954 года. Харитон понял, что он персонально отвечает за все. Что ни в коем случае нельзя работать на доверии. На полигоне он теперь ни в чем не уступал и жестко требовал доложить "как и что" по любому поводу. Его характер резко изменился. Он стал неумолим по отношению к кому угодно, начиная с Зельдовича. Он требовал результаты и проверял всё. При этом он придерживался правила, что, даже если и возникали какие-то основания, нельзя человека насильно отстранять от работы, создавать ситуацию, при которой он должен будет уйти. Юлий Борисович полагал, что сама работа, сами обстоятельства, связанные с деловой активностью, вытолкнут этого человека, если он неудачник или его квалификация недостаточна.

Успех испытания нашей первой атомной бомбы означал не только ликвидацию монополии США и рождение ядерного оружия России. Мы получили практическое подтверждение своей зрелости, способности и умения решать сложные задачи. Этот успех стал личным триумфом И.В.Курчатова и Ю.Б.Харитона и подарил чувство причастности к большому и важному делу другим участникам этого выдающегося события.

Ядерное оружие до сих пор сохраняло послевоенный мир.

Вспомним слова А.Д.Сахарова: "Я работал с большим напряжением, считая, что задача, стоящая перед нами, очень важна для страны, для человечества. Что необходимо равновесие двух великих держав и тем самым двух систем мира. Что именно это послужит гарантией того, что такое оружие не будет применено. Мы исходили из того, что эта работа - практически война за мир" [27, c. 71-72]. Другой выдающийся участник советского атомного проекта Я.Б.Зельдович был краток: "Главным было и остается внутреннее ощущение того, что выполнен долг перед страной и народом".

Создатели нашего ракетно-ядерного щита оказались дальновидными людьми. К сожалению, до сих пор в мире правят жестокость и сила. Один из творцов современной американской дипломатии Г.Киссинджер убежден: "порядок в мире важнее справедливости". Но примат порядка - коварное дело и мы помним, как насаждал свой "порядок" Гитлер. Вот почему ракетно-ядерный щит России - надежный гарант ее безопасности от посягательств извне.

Есть и другая сторона. Наша страна добилась в недавнем прошлом выдающегося успеха и мирового лидерства в осуществлении грандиозных начинаний ХХ века, которые привели к освоению атомной энергии и прорыву в космос. Эти два величайших достижения современной цивилизации навсегда связаны с Россией. Мы должны помнить об этом, ибо, поистине, кто владеет прошлым, владеет и будущим. Нам есть чем гордиться.

Распоряжение Государственного комитета обороны

Обязать Академию наук СССР (акад. Иоффе) возобновить работы по исследованию осуществимости использования атомной энергии путем расщепления ядра урана и представить Государственному комитету обороны к 1 апреля 1943 года доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива.

а) организовать при Академии наук специальную лабораторию атомного ядра;

б) к 1 января 1943 года в Институте радиологии разработать и изготовить установку для термодиффузионного выделения урана-235;

в) к 1 марта 1943 года в Институте радиологии и Физико-техническом институте изготовить методами центрифугирования и термодиффузии уран-235 в количестве, необходимом для физических исследований, и к 1 апреля 1943 года произвести в лаборатории атомного ядра исследования осуществимости расщепления ядер урана-235.

2. Академии наук УССР (акад. Богомолец) организовать под руководством проф. Ланге разработку проекта лабораторной установки для выделения урана-235 методом центрифугирования и к 20 октября 1942 года сдать технический проект казанскому заводу "Серп и молот" Наркомата тяжелого машиностроения.

3. Народному комиссариату тяжелого машиностроения (т. Казаков) изготовить на казанском заводе подъемно-транспортного машиностроения "Серп и молот" для Академии наук СССР к 1 января 1943 года лабораторную установку центрифуги по проекту проф. Ланге, разрабатываемому в Академии наук УССР.

4. Народному комиссариату финансов СССР (т. Зверев) передать к 1 ноября 1942 года Академии наук СССР один грамм радия для приготовления постоянного источника нейтронов и 30 граммов платины для изготовления лабораторной установки центрифуги.

5. Обязать народный комиссариат черной металлургии (т. Тевосяна), Народный комиссариат цветной металлургии (т. Ломако) выделить и отгрузить к 1 ноября 1942 года Академии наук СССР следующие материалы по спецификации Академии наук:

б) Наркомцветмет - цветных металлов 0,5 тонны, а также обязать НКстанкопром выделить два токарных станка за счет производства.

6. Народному комиссариату внешней торговли (т. Микоян) закупить за границей по заявкам Академии наук СССР для лаборатории атомного ядра аппаратуры и химикатов на 30 тысяч рублей.

7. Главному управлению гражданского воздушного флота (т. Астахов) обеспечить к 5 октября 1942 года доставку самолетом в г. Казань из г. Ленинграда принадлежащих Физико-техническому институту АН СССР 20 кг урана и 200 кг аппаратуры для физических исследований.

8. Совнаркому Татарской АССР (т. Гафиатуллин) предоставить с 15 октября 1942 года Академии наук СССР в г. Казани помещение площадью 500 кв. м. для размещения лаборатории атомного ядра и жилую площадь для 10 научных сотрудников.

1. Смирнов Ю.Н. . "Атомные" документы Кремля заговорили. // Газета "Курчатовец". 1998. N5-6 Май-июнь.

2. Смирнов Ю.Н., Кто владеет прошлым, владеет и будущим. // Там же. 1999. N 3-4. Март-апрель.

3. "Советский атомный проект", Нижний Новгород - Арзамас-16, 1995.

4. Распоряжение ГОКО № ГОКО-2872сс «О дополнительных мероприятиях в организации работ по урану» от 11 февраля 1943 г. // Атомный проект СССР. Документы и материалы. Том 1. 1938-1945 / Под общей редакцией Л.Д.Рябева. М., 1998. Ч. 1. Наука. Физматлит. С. 306-307.

5. Записка С.В. Кафтанова В.М. Молотову к проекту распоряжения ГОКО о дополнительных мерах в организации работ по урану // Там же. С. 307-308.

6. Распоряжение ГОКО N 2352сс от 28 сентября 1942 г. «Об организации работ по урану» // Там же. С. 269-271.

7. Головин И.Н., Смирнов Ю.Н.. Это начиналось в Замоскворечье. // "Наука и ученые России в годы Великой Отечественной войны. 1941-1945: Очерки. Воспоминания. Документы". -М.: Наука, 1996. С. 203-212.

8. Записка секретариата СНК СССР В.М. Молотову о неудовлетворительном состоянии работ по урановой проблеме // Атомный проект СССР. Документы и материалы. Т. 1. 1938-1945. С. 308-309.

9. Письмо И.В.Курчатова М.Д.Курчатовой от 26 апреля 1943 г. // Личный архив Ю.Н.Смирнова. Ксерокопия.

10. Докладная записка С.В. Кафтанова и А.Ф. Иоффе В.М. Молотову «О работе спецлаборатории по атомному ядру» // Атомный проект СССР. Документы и материалы. Т. 1. 1938-1945.. С.297-299.

11. Из стенограммы доклада члена Комиссии по атомному ядру И.М. Франка «Об итогах конференции по атомному ядру в Харькове и его обсуждения на сессии ОФМН» // Там же. С. 79-86.

12. Записка А.Ф. Иоффе секретарю Президиума АН СССР П.А. Светлову «О положении проблемы использования внутриатомной энергии урана» // Там же. С. 135.

13. Из стенограммы заседания Комиссии по атомному ядру – «О работах по урану» // Там же. С. 147-157.

14. Яцков А.А., Атом и разведка. // Вопросы истории естествознания и техники (ВИЕТ). 1992. № 3. С. 103-107.

15. Барковский В.Б., Атомное оружие и научно-техническая разведка // История советского атомного проекта: документы, воспоминания, исследования / Отв. Ред. В.П. Визгин. М., 1998. С. 87-122.

16. Хронология основных событий жизни, научной, государственной и общественно деятельности академика И.В. Курчатова // Воспоминания об Игоре Васильевиче Курчатове / Отв. ред. А.П. Александров. М., 1988. С. 457-467.

17. Телепрограммы Л. Млечина на ТВ-3: «Последняя тайна большой пятерки» от 20 декабря 1997 г. и «А был ли Штирлиц ?» от 20 февраля 1998 г.

18. Письмо НКВД СССР в ГОКО И.В. Сталину о работах по использованию атомной энергии в военных целях за рубежом и необходимости организации этой работы в СССР // Атомный проект СССР: Документы и материалы. Т. 1. 1938-1945. С. 271-272.

19. Письмо В.Г. Хлопина заместителю начальника 2-го управления ГРУ Генштаба Красной Армии А.П. Панфилову об использовании ядерной энергии в военных целях // Там же. С. 265-266.

20. Смирнов Ю.Н., Г.Н.Флеров и становление советского атомного проекта. // ВИЕТ. 1996. N2. С. 100-125.

21. Записка заместителя председателя ГОКО В.М. Молотова И.В. Сталину о проектах распоряжений по возобновлению работ в области использования атомной энергии // Атомный проект СССР: Документы и материалы. Т. 1. 1938-1945. С. 268-269.

22. Докладная записка И.В. Курчатова В.М. Молотову с анализом разведматериалов и предложениями об организации работ по созданию атомного оружия в СССР // Там же. С. 276-280.

23. Докладная записка И.В. Курчатова В.М. Молотову о работе лаборатории № 2 за первое полугодие 1943 г. // Там же. С. 368-374.

24. Курчатов И.В., "Об основных научно-исследовательских, проектных и практических работах по атомной энергии, выполненных в 1947 году" // РНЦ «Курчатовский институт». История атомного проекта. М., 1999. Вып. 16. С. 61-87.

25. Харитон Ю.Б., Смирнов Ю.Н., «Мифы и реальность советского атомного проекта». // ВНИИЭФ, Арзамас-16, 1994. С.13.

26. Адамский В.Б., Смирнов Ю.Н., «Юлий Борисович Харитон: исторический портрет» // "Человек столетия Юлий Борисович Харитон". М.: ИздАТ, 1999. С. 310-330.

27. Последнее интервью А.Д. Сахарова // «Звезда». 1990. № 11. С. 71-75.

28. Зельдович Я.Б., «Автобиографическое послесловие» // «Я.Б. Зельдович. Избранные труды. Частицы, ядра, Вселенная». М., 1985. С. 435-446.

1913, главный научный сотрудник Института высоких температур РАН. С 1947 по 1969 годы работал во Всероссийском научно-исследовательском институте экспериментальной физики (Арзамас-16). Один из ветеранов-разработчиков отечественного ядерного оружия. Один из создателей современной физики ударных волн и высоких давлений, удачливый и тонкий физик-экспериментатор. В 1991 году удостоен почетной премии Американского физического общества "За пионерские исследования в области физики высоких давлений". В силу особенностей своего характера и нестандартных оценок некоторых явлений общественно-политической жизни страны в послевоенные годы его судьба как сотрудника ВНИИЭФ была не раз предметом рассмотрения руководителей атомного проекта, включая Ванникова и Берию. Автор многих публикаций по истории советского атомного проекта.

1917, главный конструктор ядерных боеприпасов, Герой Социалистического Труда, заслуженный деятель науки и техники Российской Федерации. К работе над ядерным оружием был привлечен в 1947 году, когда из Института машиноведения АН СССР он был откомандирован в КБ-11 (будущий Арзамас-16). С 1954 г. во Всероссийском НИИ автоматики имени Н.Л.Духова. Под руководством А.А.Бриша разработаны и освоены в производстве большое количество ядерных боеприпасов, системы подрыва и нейтронного инициирования ядерных зарядов, применяемые во всех ядерных боеприпасах, бортовые приборы и контрольно-стендовая аппаратура для ядерных испытаний. Внес большой вклад в обеспечение безопасности ядерных боеприпасов и в решение других важных задач. Автор многих публикаций по истории советского атомного проекта.

1937, ведущий научный сотрудник Российского научного Центра "Курчатовский институт". В 1960-1963 г.г. работал в группе А.Д. Сахарова (Арзамас-16). Участник разработки 50-мегатонной термоядерной бомбы и ее испытания 30 октября 1961 г. Один из инициаторов программы глубинного сейсмического зондирования с помощью подземных ядерных взрывов. В 1968-1974 гг. участвовал в обосновании и подготовке 14 «мирных» взрывов. При проведении 11 из них (для глубинного сейсмического зондирования) был заместителем председателя государственной комиссии. Автор многих публикаций по истории советского атомного проекта, в том числе в соавторстве с В.Б. Адамским, а также с академиками РАН Ю.Б. Харитоном, Е.А. Негиным, Ю.А. Трутневым.

Два послевоенных десятилетия я находился в близком общении с замечательными учеными России и в их числе с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Многие грани нашего своеобразного существования отражены в книге А.Д.Сахарова "Воспоминания" [1], а также в мемуарах В.А.Цукермана и З.М.Азарх [2], интеpвью Ю.Б.Хаpитона в "Пpавде" [3] и в моем интервью "Литературной газете" [4].

Огороженный колючей проволокой "объект", где мы жили и работали, был одним из многочисленных, разбросанных по всей стране островов большого "Белого архипелага", подвластного Первому Главному Управлению при Совете Министров СССР. Архипелаг возник после Великой Отечественной войны для решения одной, но очень трудной задачи - для создания советского атомного оружия. В то время таким оружием монопольно владели Соединенные Штаты Америки. И это вызывало в нашей стране ощущение незащищенности и большой тревоги…

Л.В. Альтшулер, А.Д. Сахаров, на квартире А.Д. Сахарова и Е.Г. Боннэр, Москва, 10 января 1987 г.

У всех, кто осознал реалии наступившей атомной эры, быстрое создание советского атомного оружия, нужного для восстановления мирового равновесия, стало "категорическим императивом".

С этой целью на объектах Архипелага были собраны высококвалифицированные ученые, конструкторы и инженеры, построены заводы и реакторные комплексы. Административным руководителем атомного проекта России стал бывший нарком боеприпасов Борис Львович Ванников, а научным руководителем - выдающийся ученый и блестящий организатор науки Игорь Васильевич Курчатов.

Наш объект находился в самом центре событий. Научное руководство его многогранной деятельностью до сих пор осуществляет замечательный ученый и человек Юлий Борисович Харитон. Образовавшееся на объекте содружество напоминало реторту, в которой развивались цепные реакции идей. Генераторами и катализаторами этих реакций в первое десятилетие часто становились Зельдович и Сахаров. Друг к другу они относились с огромным уважением. По словам Андрея Дмитриевича, "влияние Якова Борисовича на учеников и соратников было поразительным. В них зачастую раскрывались способности к плодотворному научному творчеству, которые без этого могли бы не реализоваться" [5]. В полной мере мобилизующее влияние Зельдовича испытали автор и другие экспериментаторы объекта. В одной лодке с экспериментаторами и теоретиками находились создатели новых приборов и новых методов изучения процессов, протекавших в микросекундном временном масштабе…

Материальные условия для жизни и работы ученых были созданы замечательные. В полуразрушенной стране это казалось чудом. Работали от зари до зари, и все были согласны с Юлием Борисовичем Харитоном, что "надо всегда знать на порядок больше того, что нам нужно сегодня". Наряду с выполнением главных правительственных заданий, в короткий срок были изучены свойства материи пpи высоких и сверхвысоких темпеpатуpах и давлениях. Советскими учеными и независимо в Лос-Аламосе учеными Соединенных Штатов Америки была создана и развита новая научная дисциплина - физика высоких плотностей энергии. Многие яркие главы вписаны в нее А.Д.Сахаpовым, Я.Б.Зельдовичем, Д.А.Фpанк-Каменецким, экспеpиментатоpами объекта.

К нескольким ученым, представлявшим для государства особую ценность, одно время были приставлены вооруженные телохранители, сопровождавшие их повсюду. Естественно, что это не прошло мимо внимания местных юмористов. Так, про Андрея Дмитриевича Сахарова были сочинены вирши, где говорилось, как эти стражи его стерегут и благонадежность берегут.

Руфь Григорьевна Боннэр, Б.Л. Альтшулер, Л.В. Альтшулер, А.Д. Сахаров

Не уберегли благонадежность. Очень Андрей Дмитриевич начальство подвел. На него делали ставку. Чистопородный русский, стопроцентно советский гений. А он в партию вступить отказался, а после и вовсе диссидентом сделался, и не просто диссидентом, а всемирно признанным лидером свободомыслия. Это произошло в 1968 г., когда за рубежом были опубликованы знаменитые сахаровские "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе". Но много раньше, с начала 50-х гг. Андрей Дмитриевич ясно представлял, что у нас жизнь устроена не по Гегелю, считавшему, что все действительное разумно. В окружающей нас действительности было очень мало разумного и очень много неразумного и аморального. О преступлениях сталинизма мы знали мало. Болезненно воспринимали ученые официальные преследования Науки, - теории относительности, квантовой механики, хромосомной "морганистско-вейсманистской" теории наследственности. В этой удушливой атмосфере иные ученые пытались плыть по течению. Был среди них и известный физик-теоретик Блохинцев, опубликовавший в 1952 г. в "Вопросах философии" свое несогласие с Эйнштейном. Рассказывая об этом у меня дома, Игорь Евгеньевич Тамм с гневом поднял и обрушил на пол стул. Казалось, что он сокрушает и автора злополучной статьи. "Ведь он знает, что это неправда, а пишет, пишет", - почти кричал Игорь Евгеньевич.

По отношению к биологии и многим политическим проблемам взгляды мои и Андрея Дмитриевича Сахаpова совпадали. Но его вольномыслие было глубже и масштабнее. Сначала им владели иллюзии, что он может влиять на самые высокие эшелоны власти. Ведь он довольно часто встречался с военными и государственными руководителями высшего ранга, и в их числе с Хрущевым. Выяснилось, однако, что влияние, которое он может оказывать на них, крайне ограничено. С горечью Андрей Дмитриевич говорил мне, что для Хрущева понятие демократии было лишено всякого содержания. Никита Сергеевич думал и говорил примерно так: "Я же хочу добра советскому народу. Если мне посоветуют что-нибудь полезное, я это сделаю. Чего же еще нужно?" А то, что он может ошибаться в главном, было вне его понимания.

В какой-то момент Андрей Дмитриевич, как он мне говорил, понял, что надо обращаться к тем, кто его будет слушать. И в 1968 г. появились его "Размышления", изданные за рубежом общим тиражом в 20 миллионов экземпляров.

По логике Андрея Дмитриевича, на десятилетия опередившей свое время, приоритет в абсолютной шкале ценностей имеют не производственные отношения, а права человека, достоинство и защищенность отдельной личности, демократические институты, обратные связи правительства и народа. Только эти факторы определяют, насколько общество продвинулось на пути от варварства к цивилизации.

Поразительно, что эти идеи созревали в сочетании с идеями по созданию ядерного оружия.

После того, как "Размышления" стали известны руководителям страны, Сахаров был отстранен от секретной работы. Это случилось в июле 1968 г. Через год с лишним ему разрешили приехать в город, чтобы забрать вещи. Навсегда покинул он объект 14 сентября 1969 г. В тот же день, тем же поездом вернулся со своей семьей в Москву и я. Это совпадение только отчасти было случайным. Два десятилетия моя идеология и высказывания воспринимались горкомом КПСС с беспокойством и осуждением. Наши отношения стали остроконфликтными в 1956 г. после венгерских событий, и тогда же в связи с дискуссией по роману Дудинцева «Не хлебом единым», и в 1967 г. после шестидневной арабо-израильской войны. В 1969 г. я уехал в Москву - после того, как горком отказался подписать мою характеристику для выборов в АН СССР, а ученый совет объекта покорно снял мою кандидатуру. (Я.Б.Зельдович, А.Д.Сахаров, И.Е.Тамм и Д.А.Франк-Каменецкий в это время на объекте уже не работали и в ученый совет не входили).

В Москве встречи с Андреем Дмитриевичем происходили эпизодически. Как-то у него на квартире разговор коснулся нашей прежней работы. "Давайте отойдем от этой темы, - сказал он мне. - Я имею допуск к секретной информации. Вы тоже. Но те, кто нас сейчас подслушивают, не имеют. Будем говорить о другом". Так принципиально и щепетильно относился Сахаров к сохранению известных ему государственных секретов.

В другой раз[14] я подписал у него обращение к Правительству СССР и мировой общественности об освобождении биолога Жореса Медведева, заключенного в психиатрическую больницу. Андрей Дмитриевич рассказывал мне тогда о совещании с главным психиатром СССР Снежневским с участием будущего президента АН СССР А.П.Александрова и нескольких других академиков. Снежневский утверждал, что из анализа трудов Жореса Медведева однозначно следует, что он психически нездоров. Андpей Дмитpиевич вспомнил также, что во время этой встречи Анатолий Петрович заметил ему с укором: "Что вы все стремитесь, чтобы иностранная свинья совала свое рыло в наш советский огород?"

В 1972 г. я подписал организованные Сахаровым обращения против смертной казни и за амнистию политзаключенных. Случилось так, что по просьбе Андрея Дмитриевича я показал академику А.П.Александpову обращение за отмену смертной казни. Анатолий Петрович подписать отказался. "Что вы, что вы, - сказал он. - Разве можно. У нас на каждом углу убивают".

В декабре 1973 г., когда Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна были в академической больнице, я их там навестил. Разговор, в частности, зашел о поправке Джексона[15]. Я напомнил, что после подавления революции 1905 г. Максим Горький ездил по разным странам и призывал не давать кредиты царскому правительству. Андрей Дмитриевич улыбнулся. "Люся, - сказал он, - оказывается, Максим Горький был за поправку Джексона".

Андрей Дмитриевич Сахаров оставил глубокий след в науке и в истории нашей страны. Круг его научных и общественных интересов был непостижимо широк. Много лет он видел свое главное предназначение в создании сверхмощного оружия, делающего невозможным войны. Его остро интересовали вопросы радиационной безопасности и далекие последствия для здоровья будущих поколений атомных испытаний, даже если они незначительно повышают радиационный фон. Его инициативы и усилия ускорили подписание договора о запрещении испытаний ядерных зарядов в атмосфере, воде и космосе. Вместе с И.Е.Таммом им был сделан первый и, возможно, решающий шаг к мирному использованию термоядерной энергии. Сахаровым был изобретен способ получения импульсных сверхсильных магнитных полей в миллионы гаусс. Всеобщее признание получили взгляды Сахарова на процессы, протекавшие в первые мгновения существования нашей Вселенной, объясняющие образование вещества в известных нам формах. Все большее число сторонников приобретают аргументы Сахарова в пользу строительства безопасных подземных атомных электростанций.

Бесстрашно выступил А.Д.Сахаpов против преступной военной авантюры в Афганистане. Результатом этого были тяжелые испытания, многие годы ссылки. До последнего часа своей жизни Андрей Дмитриевич Сахаров в своей правозащитной деятельности противостоял огромной репрессивной системе государства. Многие ученые воспринимали это как нечто пpотивоpечащее основным законам пpиpоды, что-то вроде нарушения закона сохранения энергии.[16]

1. Андрей Сахаров. «Воспоминания». Нью-Йорк, изд-во им. Чехова, 1990.

2. В.А.Цукерман, З.М.Азарх. «Люди и взрывы».- «Звезда», 1990, №9-11.

3. Ю. Б. Харитон. «Ядерный след».- Правда, 25 авг. 1989, №237.

4. Л. В. Альтшулер. Так мы делали бомбу. Интервью О.П.Морозу.- Литературная газета, 6 июня 1990, №23.

5. А. Д. Сахаров. «Человек универсальных интересов». Andrey Sakharov. A Man of Universal Interests, Nature, v. 331, February 25, 1988. (См. также в книгах «Знакомый незнакомый Зельдович», Ред.: С.С. Герштейн. Р.А. Сюняев // М.: «Наука», 1993; «Яков Борисович Зельдович», Ред.: С.С. Герштейн. Р.А. Сюняев // М.: «Физматлит», 2008 – Сост.).

А.Д. Сахаров об инциденте с комиссией 1950 года и об А.П. Завенягине[17]:

…В конце 50-го года на объект прибыла комиссия (то ли из Главного Управления, то ли еще откуда-то) для проверки руководящих научных кадров. На комиссию вызывали по одному. Мне задали несколько вопросов, которые я не помню; потом был и такой:

— Как вы относитесь к хромосомной теории наследственности?

(Это было после сессии ВАСХНИЛ 1948 года, когда лысенковский разгром генетики был санкционирован Сталиным; таким образом, этот вопрос был тестом на лояльность). Я ответил, что считаю хромосомную теорию научно правильной. Члены комиссии переглянулись, но ничего не сказали. Никаких оргвыводов в отношении меня не последовало. Очевидно, мое положение и роль на объекте уже были достаточно сильны и можно было игнорировать такие мои грехи. Через пару недель ко мне пришел Зельдович и сказал, что надо выручать Альтшулера (Лев Владимирович Альтшулер, начальник одного из экспериментальных отделов, был давним знакомым Зельдовича; его роль в разработке атомных зарядов и изучении физических процессов была очень велика). Оказывается, Альтшулеру на комиссии был задан такой же вопрос, как и мне, и он, со свойственной ему прямотой, ответил так же, как я, — но в отличие от меня ему грозит увольнение. Я. Б. сказал:

- Сейчас на объекте Завенягин. Если Вы, Андрей Дмитриевич, обратитесь к нему с просьбой об Альтшулере, то, быть может, его не тронут. Я только что разговаривал с Забабахиным. Лучше всего, если вы пойдете вдвоем.

Через полтора часа вместе с Женей Забабахиным я уже входил в кабинет начальника объекта, где нас принял Завенягин. Это имя еще будет встречаться в моих воспоминаниях. Аврамий Павлович Завенягин в то время был заместителем Ванникова, фактически же, по реальному негласному распределению власти, и так как Ванников очень большую часть времени проводил вне ПГУ, в начальственных сферах, очень многое решал и делал самостоятельно. Он был еще из «орджоникидзевской команды», кажется, одно время был начальником Магнитстроя, в 30-е годы попал под удар, но не был арестован, а послан в Норильск начальником строительного комбината. Известно, что это была за стройка — руками заключенных среди тундры на голом месте, в условиях вечной мерзлоты, пурги, большую часть года — полярной ночи. Бежать оттуда было почти невозможно — самые отчаянные уголовники иногда пытались бежать вдвоем, взяв с собой «фраера», чтобы убить и съесть в пути (я не думаю, чтобы это было только страшными рассказами). Смертность там была лишь немногим ниже, чем на Колыме, температура в забоях лишь немногим выше, но тоже минусовая. После смерти Завенягина в 1956 году Норильскому комбинату присвоено его имя. Завенягин был жесткий, решительный, чрезвычайно инициативный начальник; он очень прислушивался к мнению ученых, понимая их роль в предприятии, старался и сам в чем-то разбираться, даже предлагал иногда технические решения, обычно вполне разумные. Несомненно, он был человек большого ума — и вполне сталинистских убеждений. У него были большие черные грустные азиатские глаза (в его крови было что-то татарское). После Норильска он всегда мерз и даже в теплом помещении сидел, накинув на плечи шубу. В его отношении к некоторым людям (потом — ко мне) появлялась неожиданная в человеке с такой биографией мягкость. Завенягин имел чин генерал-лейтенанта ГБ, за глаза его звали «Генлен» или «Аврамий».

Я иногда задавался мыслью: что движет подобными людьми — честолюбие? Страх? Жажда деятельности, власти? Убежденность? Ответа у меня нет. Но все вышенаписанное,— это мои позднейшие впечатления. Тогда, в 1950 году, мы просто видели перед собой большого начальника. Он выслушал нас с Женей и сказал:

— Да, я уже слышал о хулиганской выходке Альтшулера. Вы говорите, что он много сделал для объекта и будет полезен для дальнейших работ. Сейчас мы не будем делать оргвыводов, посмотрим, как он будет вести себя в дальнейшем.

После этого Завенягин расспросил нас о работах, ведущихся в отделе, и отпустил. Он остался доволен, что мы помним все числа на память, и сказал, что у Лаврентия Павловича (т. е. у Берии) спрашивать числовые данные — любимый прием проверять профессиональный уровень работников. Все окончилось благополучно.

Дорогой Боря! Мне мало что есть написать о твоем отце. Я ведь только присутствовала, настоящего общения с ним у меня не было. Получится пересказ того, что говорил Андрей, да еще неточный, потому что точности время смывает как вода. Но я очень хорошо помню знакомство с Львом Владимировичем и с твоей мамой Марией Парфеньевной.

Было начало лета 1973 года. В Москве шел очередной международный кинофестиваль. Андрей купил билеты на какие-то просмотры в Дом ученых. Наши места оказались рядом со Львом Владимировичем и твоей мамой. Андрей был явно обрадован таким соседством и, как мне показалось, твои родители тоже. На каждом просмотре обычно демонстрировали два фильма. В антракте, который между двумя фильмами длился минут двадцать, а может и больше, мы вчетвером вышли на улицу, чтобы продышаться - в зале было очень душно. А я сразу заторопилась на улицу, чтобы покурить. В маленьком садике перед входом в Дом ученых было тесно, но вокруг нашей четверки образовалось некоторое пустое пространство, как будто был невидимый, но явно очерченный круг, куда нельзя ступать, хотя некоторые люди, явно знакомые Андрею, не входя в круг, слегка кивали - то ли здоровались, то ли случайно трясли головой. Неестественность этого движения как-то четко обозначалась на фоне очень благожелательного разговора твоих папы и мамы с Андреем. Почему все эти давно знакомые с Андреем люди так себя вели? Ведь еще не было вызова Андрея к Малярову. Соответственно, не было его (Андрея) пресс-конференции, обвинительного письма в его адрес сорока академиков и последующей газетной анти-сахаровской травли, отраженной в сборнике "Pro et contra"[18].

Потом Лев Владимирович в декабре того же года посетил нас в академической больнице. А потом был долгий перерыв, когда я с ним не встречалась. А после нашего возвращения из Горьковской ссылки было несколько вечеров на нашей кухне, долгое чаепитие с чем-нибудь вкусным специально мной приготовленным. Немножко по Блоку «Авось и распарит кручину, хлебнувшая чаю душа». Правда кручины уже не было. Даже наоборот - мерещились какие-то светлые дали - как будто мы все стали чуток Маниловыми. И время стало двигаться с иной скоростью, как бы толкая нас к неоправданной эйфории.

Но горьковская семилетняя без месяца изолированность с января 1980 по конец декабря 1986 года она навсегда сохранилась. Как сохранилось в памяти, что в каждый мой приезд в Москву (они были возможны до апреля 1984 года - до моего задержания в Горьком и суда) среди тех, кто встречал или провожал меня, помогал с почтой, покупками еды и книг и регулярно писал письма Андрею всегда был ты, Боря. И мне во время этих «блоковских» чаепитий всегда хотелось, но я почему-то не решилась поблагодарить Льва Владимировича за тебя. И эта моя записка - не воспоминания. Это благодарность! Благодарность за то, что ты один из тех, кто в то время житейски как бы буднично был с нами, также как Литинские-Кагановы, Галя Евтушенко, Копелевы-Грабари, Бэла Коваль, Юра Шиханович, Наташа Гессе, Маша Подъяпольская, трагически рано ушедший из жизни Андрей Малишевский, Шинберги. И внешне вроде в поведении вас всех нет ничего, о чем стоит говорить - повседневность. Но в той нашей жизни такая «повседневность», это особые черты души и нравственности. Есть такой с советских времен словесный штамп «солдаты невидимого фронта». Вы и были такими солдатами. С риском для себя, для своей семьи. С нами. За нас. Были тем воздухом (не нарочно, но опять получается по Блоку), тем воздухом, которым можно было дышать. И который я при каждом возвращении в Горький, в Щербинки привозила Андрею.

В 1972 году Я.Б. Зельдович специально попросил моего отца о встрече, чтобы поговорить обо мне. Он посчитал своим долгом предупредить Льва Владимировича об угрожающей мне опасности в связи с тем, что я тесно общаюсь с Андреем Дмитриевичем Сахаровым по правозащитно-диссидентским делам. Он сказал примерно так: «Сахаров – говорящая лошадь, но не могут же все лошади говорить. Лев Владимирович, поймите, у Андрея колоссальный иммунитет, ему ничего не сделают за его выступления, а Борис на этом деле сгорит». Отец меня попросил приехать (мы жили отдельно) и слово в слово передал весь этот разговор, не умаляя его серьезности, но и не удержавшись при этом от улыбки в адрес осторожности Якова Борисовича (в течение многих лет совместной работы на объекте в Сарове Я.Б. Зельдович не раз осуждал «оппозиционно-политические» высказывания отца, который в свою очередь иронизировал над его осторожностью; впрочем, это никак не отражалось на их добрых отношениях). При этом мы оба, конечно, были тронуты и благодарны Якову Борисовичу за проявленные внимание и заботу о моей безопасности. А что касается сути его опасений, во многом оправданных, то тут у отца была простая позиция: он мне передал мнение Зельдовича, а дальше решаю я сам, исходя из своих понятий о ситуации, о нравственном долге и т.п.

Тот же 1972 год. Я с женой и четырехлетним сыном возвращаюсь на самолете в Москву из отпуска на юге. С Внуковского аэродрома сразу звоню маме сообщить, что мы благополучно долетели, а она мне загадочным голосом говорит: «Приедете домой, не пугайтесь». И действительно, когда мы приехали домой, то обнаружили в квартире трех еврейских «отказников»: моего однокурсника по физфаку МГУ, близкого друга с 1956 года Диму Рогинского и еще двоих, которых я раньше не знал. Они у нас прятались от КГБ. Возникла необходимость им временно куда-то «исчезнуть». Дима знал, что мы летом живем за городом, квартира пустует, но меня в Москве не было. И он пришел на Смоленскую к маме (у нее был запасной ключ от нашей квартиры) с просьбой временно у нас разместиться. И моя совершенно русская мама, бесконечно далекая от всякого еврейства, от Израиля, от проблем выезда в Израиль, к тому же всерьез боящаяся за меня, а значит и за мою семью, за любимого внука, - она дала Диме ключ. Потому что, когда обращаются с такой просьбой, то надо помогать. Законы чести и дружества, простого человеческого достоинства, совершенно естественные для моих родителей, не были типичны, что наглядно доказывает и эпизод на кинофестивале, описанный Еленой Георгиевной. Разумеется, со стороны мамы этот поступок не был таким уж безрассудным, она давно знала Диму, а главное, знала, что, если он обещает, что конспирация будет соблюдена, то так оно и будет. Так и было. Но тем не менее! Естественное, органичное стремление помогать людям, в помощи нуждающимся, оказавшимся в трудной ситуации – это не только отец и мама, это и родители отца, и его брат и сестра, мои родные и двоюродные братья, сестра мамы – святой человек Татьяна Парфеньевна Сперанская.

Тогда же, попив чаю с гостями, мы всей семьей уехали на дачу, я стал ходить на работу в свой секретный «ящик» (Институт источников тока - ВНИИТ), а после работы завозил «сидельцам» продукты. Примерно через месяц они съехали, и всё в общем обошлось, после нескольких лет активной борьбы за право выезда они такое разрешение получили. Мы же с женой (поэт Лариса Миллер) никогда не помышляли и не помышляем об отъезде, а контакты с друзьями через «железный занавес» у нас сохранялись всегда. Именно поддержка друзей спасла нас от худшего, когда в 1982 году все-таки случилось то, о чем предупреждал Яков Борисович за 10 лет до того. В конце февраля три сотрудника КГБ пришли в детский сад – на работу к матери моей жены поговорить с ней про поведение ее зятя. Конечно, смертельно ее напугали, а когда она спросила: «но почему же вы не обратились к отцу Бориса?», ответили: «это не имеет смысла, у него очень своеобразное чувство юмора». Вот такая, по-своему точная характеристика отца. Он действительно послал бы их и трехэтажным и выше. В начале марта Ларису (почему-то не меня, а жену???) вызвали на Лубянку, где ей предъявили толстый том моих «антисоветских» заявлений в защиту Сахарова и других репрессированных правозащитников и высказали в связи с этим всяческие нешуточные угрозы. Ареста удалось избежать благодаря гигантской кампании «в защиту», организованной уехавшими в Израиль и США друзьями – Димой Рогинским, Павлом Василевским, Левой Левитиным и другими. Дело ограничилось тем, что мне пришлось проработать 5 лет дворником вблизи от дома – работа для физика-теоретика очень хорошая, оставляющая много времени для занятий в библиотеке. А после возвращения из горьковской ссылки Андрей Дмитриевич взял меня в свою лабораторию в Отделении теорфизики ФИАНа.

И еще эпизод, связанный с А.Д. Сахаровым и нашей семьей:

Май 1981 года. 21 мая – 60-летие Андрея Дмитриевича, находящегося в ссылке. Мой средний брат Александр вместе с двоюродным братом Виктором (сын С.В. Альтшулера), его женой Светланой Шумилишской, вместе с друзьями Еленой Рубинчик, Кирой Теверовской, Хеллой Фришер[19] организуют подарок: среди множества знакомых собирают деньги и покупают лучший по тем временам проигрыватель «Арктур». Помню, как мы с братом и с художником Игорем Медником за два дня до юбилея привезли эту огромную коробку на Ярославский вокзал и загрузили в купе Елены Георгиевны, которая уезжала в Горький, чтобы встретить день рождения вместе с Андреем Дмитриевичем. Запомнились также очень удивленные недовольные взгляды на нас и на эту коробку соседей Елены Георгиевны по купе – тех самых «мужиков», которые всегда следовали за ней в поездах. Некоторое время Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна «Арктуром» пользовались, а потом куда-то задевался его трехкилограммовый диск (много позже при их окончательном отъезде из Горького в апреле 1987-го диск был найден в кладовке под кучей тряпья – туда его закинули навещавшие квартиру в отсутствие хозяев сотрудники госбезопасности). Когда я сказал о пропаже брату, то друзья ухитрились изготовить копию диска, который выточили рабочие мастерских сверхсекретного «Дельфина», где работал Виктор Альтшулер; причем мастера знали, что делают это для Сахарова.

И в заключение этого комментария – о двух ставших крылатыми выражениях А.Д. Сахарова, возникших при его встрече с Л.В. Альтшулером в начале 1987 года (тогда же были сделаны публикуемые в книге фотографии[20]):

1) Когда они говорили о наступивших новых невероятных временах, о беседах Андрея Дмитриевича с М.С. Горбачевым и т.п., отец заметил: «Вы находитесь на верхнем этаже власти». На что Сахаров немедленно реагировал: «Я не на верхнем этаже, я рядом с верхним этажом, по ту сторону окна».

2) Разговор коснулся их уже довольно преклонного возраста, и отец высказался в том духе, что «не так много лет осталось, и в нашем возрасте надо тщательнее выбирать, чем заниматься, на что тратить свое время», на что Андрей Дмитриевич ответил: «Важно идти в правильном направлении, а когда упадешь – это неважно».

Предварительные справки из именного указателя к

«Хронике текущих событий» об Альтшулерах

Румер Юрий Борисович (1901-1985), известный физик-теоретик, специалист по квантовой механике и оптике, один из родоначальников квантовой химии. В 1929-1932 гг. Ю.Б. Румер проходил научную стажировку в Геттингене, где познакомился со многими уже тогда знаменитыми или ставшими знаменитыми позднее физиками: Борном, Эйнштейном, Эренфестом, Дираком, Ферми, Теллером и другими. В 1938 г. арестован (вместе с Л.Д. Ландау и М.А. Корецом) по обвинению в контрреволюционной деятельности. По ходатайству П.С. Капицы перед Сталиным Ландау был через год выпущен на свободу, а Румер и Корец получили немалые сроки заключения. (См. об этом, напр., в книге Геннадия Горелика «Советская жизнь Ландау» // М.: «Вагриус». 2008).

Александр Альтшулер, Т.А. Мартынова, Лариса Миллер, Л.В. Альтшулер. Алтай, 1967

В публикуемом ниже письме Л.В. Альтшулера – достаточно полная информация о его знакомстве и взаимоотношениях с Ю.Б. Румером. Добавим, что именно по инициативе уже серьезно больного и практически слепого Л.В. Альтшулера в 1999 г. были «реанимировны» сделанные в 1962 г. в доме А.М. Ливановой (Шаровой) и много лет хранившиеся в архиве Анны Михайловны магнитозаписи рассказов Ю.Б. Румера о его пребывании в Геттингене, о встречах с Эйнштейном и т.п. Первичную расшифровку этих «пластинок» осуществил внук Л.В. Альтшулера Илья, а окончательную обработку и издание подготовили в Новосибирске И.Ф. Гинзбург, М.Ю. Михайлов (Румер) и В.Л. Покровский. К 100-летию со дня рождения Ю.Б. Румера эти «Рассказы…» были в сокращении опубликованы в журнале «Успехи физических наук», Т. 171, № 10, 2001 (http://ufn.ru/ufn01/ufn01_10/Russian/r0110m.pdf ), где в предисловии сказано: «В 1999 году благодаря настойчивости Л.В. Альтшулера и при техническом содействии его внуков старая магнитофонная пленка обрела вторую жизнь…».

Л.В. Альтшулер со средним сыном Александром и женой старшего сына Ларисой Миллер. Новосибирск, 1967

Письмо Л.В. Альтшулера сыну Ю.Б. Румера, 21.04.2000 г.:

С большим интересом прочел замечательную книгу М.П. Кемоклидзе «Квантовый возраст» о Вашем отце[21]. Я мало что могу дополнить к биографии Юрия Борисовича и все же мне хочется поделиться с Вами дорогими для меня воспоминаниями о встречах с Юрием Борисовичем в разные периоды его жизни.

1. Впервые я увидел Юрия Борисовича в далеком 1934 году. Я был студентом, а он - лектором, профессором физфака МГУ.

С профессорской рассеянностью он положил меловую тряпку на спинку стула, а потом снял пиджак и повесил на тряпку.

Меня познакомила с Юрием Борисовичем Таня Мартынова. Она была большим другом моим и моей семьи с 1936 до ее трагической гибели в 1971 году [i]. Я был очень рад узнать из книги, как мужественно вступилась Таня в защиту Вашего отца в мрачные годы сталинизма и как тепло писал к ней из ссылки в Енисейске Ваш отец. [ii]

2. Пребывание в "шарашке" с 1938 по 1948 годы подробно описано в книге и, в частности, банкет Берии [iii].

Много позже я встречался с Юрием Борисовичем в Сибири в Академгородке и в Москве. В частности, Юрий Борисович рассказал мне, какой резонанс вызвало издание в 1956 году его книги "Исследования по 5-оптике". Сам он, в отличие от оценки в цитируемом в книге «Квантовый возраст» письме к Тане из ссылки (стр. 197, 198; см. в примечании – Сост.), в разговоре со мной отнесся к своей концепции критически.

3. В 1977 году в журнале "Природа" № 9 была опубликована статья Ю.Б. Румера "Неизвестные фотографии Эйнштейна". Мне помнится, что я оказал некоторое содействие Румеру в этой публикации. Автором она была первоначально названа "Три встречи с Эйнштейном". Я был тем московским ученым, который посоветовал редакции журнала удостовериться в новизне фотографий, обратившись в Принстон.

4. В 1967 г. после 2-х недельного турпохода по Алтаю мы (я, Таня Мартынова, мой старший сын Борис с женою Ларисой и мой средний сын Саша) посетили Вашего отца и Ольгу Кузьминичну в Академгородке (Жемчужная улица, дом 10).[22]

Л.В. Альтшулер, Ю.Б. Румер, Б.Л. Альтшулер. Востряково, 1977

5. Прилагаю ксерокопию фотографии, сделанной еще примерно через 10 лет на моей подмосковной даче в Востряково. Ваш отец был снят между мной и моим старшим сыном.[23]

6. Последнее письмо от Вашего отца я получил из Академгородка в 1978 году с сердечным соболезнованием по поводу смерти моей жены.

В заключение хочу сделать замечание, касающееся научного вклада Вашего отца (см. пункт "2" письма). Хотя он в 70-е годы говорил мне о своем негативном отношении к концепции 5-оптики, с этим, в свете современного развития теоретической физики, нельзя полностью согласиться. Я сам в вопросах теорфизики некомпетентен, но мой старший сын, а также мой друг академик Виталий Лазаревич Гинзбург говорят, что многомерная ("высокомерная") физика сегодня стала у теоретиков повседневным языком, и что в научных работах ссылаются на Вашего отца как на одного из пионеров этого направления.

[1] В сборнике «История советского атомного проекта. Выпуск 2», Институт истории естествознания и техники РАН, Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 2002, стр. 11-48. – Сост.

[2] Д.Кернкросс вместе с А.Блантом, Г.Берджессом, Д.Маклином и К.Филби входил в знаменитую "кембриджскую пятерку", которая работала на советскую разведку.

Есть более чем серьезные основания утверждать, что И.В.Курчатов впервые был ознакомлен с материалами разведки только после 28.10.42, так как в 1942 г., после первой командировки в Москву с 15 по 21 сентября, он вновь был в Москве только с 28 октября по 2 декабря 1942 г. [16, с. 461]. – Авт.

[3] Полковник И.Г.Старинов, будучи участником диверсионной операции в тылу врага, обратил внимание на тетрадь убитого немецкого офицера с записями по урану и по собственной инициативе весной 1942 года передал ее в Москве в аппарат Кафтанова - С.А.Балезину. Кстати, Старинов, как он подчеркивает сам, "никогда не был разведчиком". – Авт.

[4] После атомной бомбардировки Японии в августе 1945 г. советское правительство возвело урановую проблему в СССР в ранг государственной проблемы N1. – Авт.

[5] Проблема накопления урана в СССР была не только успешно решена, но ныне Россия продает в США излишки переработанного оружейного урана. – Авт.

[6] Приведенный на стр. ??? документ ноября 1950 года ни в коем случае не опровергает этого утверждения авторов статьи, а только лишний раз демонстрирует справедливость принципа относительности – вне объекта, на «Большой земле» условия жизни людей были несравненно более тяжелыми. – Сост.

[7] См. подробнее на стр. ???. – Сост.

[8] Состав лаборатории Л.В. Альтшулера в начальный период работы в КБ-11 см. также в воспоминаниях Д.А. Балашова, стр. ???. – Сост.

[9] См. в интервью «Так мы делали бомбу», стр. ???. – Сост.

[10] О том, как это происходило в «реальном времени» см. в статье Л.В. Альтшулера «Начало физики экстремальных состояний», посв. Я.Б. Зельдовичу, стр. ???. См. также в воспоминаниях Л.В. Альтшулера, Л.Д. Рябева, А.А. Бриша, К.К. Крупникова. Об остроте ситуации говорит то факт, что в какой-то момент конфликта В.А. Цукерман даже подал заявление об уходе (документальное приложение, стр. ???) – Сост.

[11] Подробнее см. там же, стр. ???. – Сост.

[12] Представление о том, в какой непростой обстановке проводились эти уникальные исследования дает справка-донос (от 28 января 1953 г.) на Цукермана, а заодно на Зернова, Харитона и Зельдовича, - см. стр. ???. – Сост.

[13] В книге «Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове», ФИАН им. П.Н. Лебедева, «Практика», М., 1996. Здесь публикуется в сокращенном варианте во избежание прямых повторов с предыдущими статьями. – Сост.

[14] 1970 г. – Сост.

[15] Поправка к американскому закону о торговле (1974), предусматривающая определенные экономические санкции в отношении тех государств, эмиграционное законодательство и эмиграционная практика которых противоречит провозглашенному Декларацией и пактами ООН о правах человека праву свободно покидать свою страну и возвращаться в нее. – Сост.

[16] Фотографии, сделанные во время визита Л.В. Альтшулера к Сахаровым вскоре после их возвращения из ссылки, Москва, 10 января 1987 г. – Рис. 33-35.

[17] А.Д. Сахаров, «Воспоминания», Часть I. Гл. 8.

[18] Вызов А.Д. Сахарова к заместителю Генерального прокурора СССР М.П. Малярову, который заявил о недопустимости его встреч с иностранцами и предупредил о последствиях, состоялся 16 августа 1973 г. 21 августа Андрей Дмитриевич созвал «ответную» пресс-конференцию, на которой впервые заявил о серьезности советской военной угрозы всему миру и необходимости связать «разрядку» с демократическими реформами в СССР. 29 августа центральные газеты публикуют известное «Письмо 40 академиков», положившее начало гигантской «анти-сахаровской» кампании в газетах. См. «Андрей Сахаров. Pro et Contra. 1973 год: документы, факты, события», Сост. Г. Дозмарова, «ПИК», Москва, 1991. – Сост.

[19] Хелла (Елена Густавовна) Фришер (1906-1984), чешская коммунистка с 20-летним стажем сталинских лагерей и ссылки; после реабилитации в 1957 г. стала известной переводчицей пьес для кукольных театров, в т.ч. для театра Образцова. Ее воспоминания опубл. в сборнике «Доднесь тяготеет», Вып. 1 // М.: «Советский писатель», 1989. – Б. Альтшулер.

[20] Рис. 33-35.

[21] М.П. Кемоклидзе, «Квантовый возраст» // М.: «Наука». 1989. – Сост.

[22] На Алтае – Рис. 30 и в Новосибирске после похода – Рис. 31.

[23] Рис. 32.

[i] Примечания Б. Альтшулера:

Моя мама, М.П. Сперанская, в 30-е годы году училась вместе с Татьяной Александровной Мартыновой (1915-1971) на рабфаке и познакомила с ней отца, а потом и всю семью Альтшулеров. Таня Мартынова - дочь известного революционера социал-демократа А.С. Мартынова (Пиккера), возможно именно поэтому она особенно подружилась с моим дедом В.А. Альтшулером (см. об этом на стр. ??? книги). Т.А. Мартынова - значимый человек для всей нашей семьи, в т.ч. для Льва Владимировича. Геофизик, многолетний сотрудник Института физики земли АН СССР, страстный любитель дальних и сложных турпоходов, очень отзывчивый человек. Вот как пишет жена Ю.Б. Румера Ольга Кузьминична о той помощи, которую оказывала Таня в труднейший в их жизни период в самом начале 50-х:

«… А как рисковала Таня Мартынова! Она всюду хотела поспеть, всем помочь. Судьба с ней распорядилась ужасно. Когда немцы подошли к Москве, она отправила сына в деревню, а сама осталась в обороне Москвы. В деревне мальчик заболел и умер, ему было лет шесть. Всю жизнь Таня о ком-то заботилась. Она дружила с Асмусом, с Пастернаком, опекала Анну Ахматову. В то наше самое тяжелое время она снарядила экспедицию в Кузнецкий Алатау, она ведь была геологом. Один грузовик она снимает с геологической партии, перегоняет в Новосибирск и пускает на сельскохозяйственные работы, отдает на сезон колхозу. Шофер выполняет все положенные ему сезонные работы, получает часть деньгами, часть натурой. Так мы получили капусту, морковку, картошку, пшено, деньги и дрова, конечно. У нее же Румер работал вычислителем».

См. стр. 197-198, 230, 233 книги М.П. Кемоклидзе «Квантовый возраст». Также о Т.А. Мартыновой см.: Лариса Миллер, «Поговорим о странностях любви», в книге «Стихи и проза», М.: «Терра». 1992.

[ii] Из книги «Квантовый возраст», стр. 197-198:

Он писал из ссылки Тане Мартыновой (письмо Ю.Б. Румера из Енисейска, 1949 г.- Сост.):

«Милая моя Таня! Твое внимание ко мне бесконечно трогает меня, и я очень ценю его. Психологически мне очень трудно заставить себя сесть писать письмо, не знаю даже толком почему. Основное, что определяет пульс моей жизни, это глубочайшее убеждение в том, что я сделал крупнейшее научное открытие и полностью оправдал надежды, которые на меня возлагали в молодости... Все, что в моих силах, я делаю и хочу верить, что доживу до признания...

В силу обстоятельств мы живем одиноко, без людей, всецело предоставленные самим себе. Преподавание в Учительском институте обеспечивает мне жизнь. Чувствую я в себе бесконечно много сил во всех отношениях; страшно подумать, сколько аспирантов я мог бы сейчас обеспечить работой. Единственные два преподавателя математики здесь уже послали под моим руководством три работы, из которых две вышли, а третья в печати.

Вот, все о себе...».

Адресат этого письма, Таня Мартынова, была близким другом Юрия Борисовича. Он познакомился с родителями Тани после возвращения из Германии в 1932 г. С семьей Мартыновых у Юрия Борисовича завязалась тесная дружба. Таня была тогда подростком. Когда Юрия Борисовича арестовали, она была студенткой геологического факультета Московского университета. Первое же университетское собрание после майских праздников 1938 г. было посвящено Румеру, случилось так, что только ему одному. Обычно собрания коллектива, осуждавшие бывшего своего сотрудника, ныне врага народа, чтобы не проводить их слишком часто, устраивались после того, как собиралась солидная группа «вредителей». Собрания проходили довольно быстро — осуждавшие осуждали, остальные молчали. Выступающая публика, как правило, была единодушна.

Собрание, осуждавшее Румера, не особенно отличалось от других таких собраний: осуждавшие осуждали, остальные молчали. В конце собрания худенькая студентка попросила слова. Ей дали слово спокойно и равнодушно. Это была Таня Мартынова. «Товарищи, — сказала Таня, — я клянусь вам, все, что здесь говорили про Юрия Борисовича Румера, неправда! Давайте подумаем сейчас вместе, давайте подумаем, что происходит...». Она говорила тихо, казалось, шепотом, от этого зал напрягся еще сильнее. Она говорила так, что ее не посмели прервать, и только когда она расплакалась, испугавшись этой жуткой тишины и скованных ужасом лиц, собрание поспешно закрыли. После этого собрания от Тани отвернулись все ее друзья по университету. Одни ждали ее ареста, другие, по-видимому, считали ее провокатором. Таню, слава богу, не тронули.

[iii] Из книги «Квантовый возраст», стр. 213-214:

Юрий Борисович рассказывал, что Берия время от времени устраивал приемы в честь арестантов. Столики на шестом этаже сдвигались в банкетный стол в виде буквы «П», и Берия, стоя в барственной позе у дверей в столовую, приветствовал гостей.

«Стол накрывался необычайный, — рассказывал Юрий Борисович, — с икрой, с балыками, с фруктами. Когда гости были в полном сборе, Берия становился во главе стола и начинал говорить. Говорил он обычно почти что ласковым голосом, вроде того, что, мол, “вот я хочу посоветоваться с вами, как мы будем работать дальше, не нужны ли новые кадры, и если нужны, то какого именно профиля, с этим проблемы не будет. Давайте забудем сегодня неприятности и будем веселиться. Сегодня вы мои гости и чувствуйте себя легко и свободно”.

И вот, однажды после доверительной речи Берии вдруг подходит к нему Бартини (Роберт Орос ди Бартини, 1897-1974, согласно легенде незаконный сын барона Людовика Орос ди Бартини, итальянский коммунист, приехавший в 1922 г. в СССР строить светлое будущее, арестован в конце 30-х, знаменитый авиаконструктор – Сост.). Я опешил. Бартини был моим другом и, кроме меня, общался еще только с двумя-тремя арестантами, и все. Очень был замкнутый. Он подошел к Берии, вскинул красивую, гордую голову и сказал: “Лаврентий Павлович, я давно хотел сказать вам, что я ни в чем не виноват, меня зря посадили”. Он говорил только за себя, у нас было не принято говорить от имени групп. Как изменилось лицо Берии! Благодушное выражение хозяина сменилось на хищно-торжествующее. Он подошел к Бартини мягкими шагами и сказал: “Сеньор Бартини, ну конечно, вы ни в чем не виноваты. Если бы были виноваты, давно бы расстреляли. А посадили не зря. Самолет в воздух, и вы на волю, самолет в воздух, и вы на волю!”. И он показал рукой, как летит самолет в воздухе, и даже приподнялся на цыпочки, чтобы самолет летал повыше. Нам это тогда казалось смешным, и мы хохотали здоровым арестантским смехом. А на второй день даже Махоткин молчал за столом».


	Номер 4(29) - апрель 2012
Борис Альтшулер