Стихи Овсея Дриза в переводе Александра Лейзеровича

Некоторые из этих стихов переводились «с голоса» автора – замечательного еврейского поэта Овсея Овсеевича (Шике) Дриза: по памяти после его вечера в Центральном доме литераторов в Москве более сорока лет назад, по записям, которые я делал на кухне у него дома в Москве. Он получитал-полупел свои стихи и тут же сам давал их подстрочник. (О своём знакомстве с Овсеем Овсеевичем я писал в журнале «Вестник» – № 19(278), 2001, стр. 35-37; материал этот можно найти на интернете – www.vetsnik.ru.). Другие переводы (это не экономический перевод) были сделаны недавно по книге стихов Дриза на идиш «Четвёртая струна» с помощью Бориса Розенфельда и Адама Гельдмана – спасибо им.

При жизни Овсея Дриза он был известен в основном как поэт для детей, да и то – даже его «детские» стихи в переводах Татьяны Спендиаровой, Генриха Сапгира, Романа Сэфа начали печатать лишь в 1960 годы, с наступлением «оттепели». В концертах Нехамы Лившицайте звучала его «Песня матери», положенная на музыку Ривой Боярской. Уже после смерти поэта (в 1971 году) получили популярность песни на его стихи (в первую очередь, «Зелёная карета» Александра Суханова); в 1975 и 1990 годах вышли сборники его стихов в русских переводах, а наиболее полное на сегодняшний день собрание его стихов по-русски, включая и часть моих переводов, содержится на сайте «Еврейская поэзия в переводах на русский язык» – http://vcisch.hotbox.ru/.

Мне хотелось, чтобы эта небольшая подборка отразила разные грани творчества Овсея Дриза, попыталась передать интонации его голоса...

Александр Лейзерович

Мой бедный дядя

Мой бедный дядя, фантазёр и выдумщик, –

он весь в случайном этом эпизоде –

однажды летом из-под шкафа вытащил

свой чёрный, старый, свой любимый зонтик.

И с ним пошёл гулять.

В Центральном Парке Отдыха

он увидал огромную… окружность –

кружились люди словно птицы в воздухе,

и дядя мой сказал – «Зачем им это нужно?»

Кривые зеркала его не взволновали.

Сказал мой дядя: «Тоже мне веселье!»

Зато застыл он, затаив дыханье,

перед цветастой звонкой каруселью.

В цветные дудки зазывалы дули,

скользили мимо мудрые прохожие,

а бедный дядя мой стоял и думал –

не мог понять, на что это похоже…

«Если бы выпрячь из неё лошадок

(и пусть они пасутся на газоне),

то получилось бы, – сказал мой дядя, –

не что иное, как мой старый зонтик!

А если б в зонт лошадок запрягли вы,

а на лошадок если б люди сели,

то отличить, пожалуй, не смогли вы

мой старый зонт от этой карусели…»

Как в карусели, золотом расшитой,

бежит Земля лошадкою точёной…

А бедный дядя мой – никак всё не решит он:

«Но почему ж тогда мой зонтик чёрный?»

***

Блоху однажды встретя,

спросил её мой дед –

«Чему, блоха, ты рада?»,

а та ему в ответ:

«Я в среду заболела –

простуда, кашель, жар –

и в шкуре у медведя

решила полежать.

Лежу себе спокойно,

поставила компресс…

И вижу вдруг охотника

и слышу страшный треск!

Но мне каким-то чудом

случилось уцелеть –

стрелял в меня охотник,

а был убит медведь!..»

***

Вот – может быть, сказка, а может быть, – небыль…

Фонарь рассказал мне, а сам я там не был,

фонарь рассказал про Мыша-Малыша,

про то, как остался Малыш без гроша.

На следующий день встал Малыш спозаранку

и продал галоши прохожей цыганке,

а сам он – в Стамбул припустился босым –

купить себе там по-турецки усы…

К несчастью, Стамбул оказался закрытым –

там дождь по-турецки лил, как из корыта…

***

Учёнейший доктор, великий учёный

Прослушивал грудь мою трубочкой чёрной.

Он долго по рёбрам стучал своим пальцем,

Как будто бы в дом одинокий стучался,

И удивлённо сказал мне потом он –

Но где ж твоё сердце? Его нету дома!

– Ах, добрый мой доктор,

откуда ж мне знать?

Я сердце не смог под замком удержать –

Всё нужно ему, до всего ему дело:

О чём там вороны галдят очумело,

Зачем из-под снега цветок тянет стебель,

И что себе думают звёзды на небе…

Ну разве тюремщик я, доктор мой добрый,

Чтоб сердце держать своё в клетке из рёбер?

***

Мы гуляли весёлой троицей,

там где небо и море сходятся.

Ни о чём мы не вспоминали –

мы гуляли втроём, гуляли…

Всё кружилось, как в карусели –

с ума сойти от веселья!..

Обо всём мы забыли начисто,

но, братья, пора ж и расплачиваться!

Янтарём заплатило море,

небо – лучшими зорями,

а я – рыданиями заплатил

за

         на минуту с ума сойти!

Песня матери

Я бы повесила люльку на балке,

Качала б, качала б сыноченьку Янкеле,

Но рухнули балки в огне этой ночи –

Как же качать мне тебя, мой сыночек?

Белые голуби – чёрные вешки,

Остались от дома одни головешки.

Я б свои длинные косы отрезала,

Чтоб люльку повесить для доченьки Рейзеле,

Но стали золою на дубе листочки –

Как же мне люльку повесить для дочки?

Где он, мой дом? – Не осталось и досточки.

Средь угольков моих деточек косточки.

Матери, матери, все приходите,

Выплакать песню мою помогите –

Я не могу ни молчать, ни кричать –

Песней моей Бабий Яр укачать...

Фиолетовый день

День был хмур, фиолетов и сер,

рыбьим брюхом нависло небо

над Малой Бронной.

По бульвару звенели трамваи

и шумели машины,

а здесь было тихо,

и процессией странной,

жёлто-красно-зелёной,

в тишине шли шуты,

гроб неся на руках.

Было хмуро и серо,

шли шуты осторожно

словно краем пропасти

в этой жуткой нелепости

важного шествия. Лишь

колокольчики на шутовских колпаках

перезванивались – динь-дзень.

День был фиолетов и сер.

Плыло небо огромной рыбой,

но не рыдали трубы

и не всхлипывали флейты,

лишь бубенцы звенели. Мýка

исказила маску комедианта.

Но глядите – на крыше,

там – напротив театра,

встал скрипач

в синем пламени седины,

и заплакала скрипка

серебряной рыбкой.

Плачь, скрипка, плачь

над королём.

Этот старый скрипач

был великий Эйнштейн,

но шуты не ведали этого,

неся на плечах своего короля.

День был хмур, фиолетов и сер.

15 января 1948

***

Красным сладким вином

Я наполнил стакан...

Вроде, всё хорошо,

Да на сердце тоска.

Убери вино прочь

И не трать лишних слов –

Слишком жидкость в стакане

Похожа на кровь.

Водки несколько капель

На стол пролилось,

На клеёнке – как пятна

Непролитых слёз.

Ни о чём тебя больше

Не буду просить –

Кружку пива холодного

Мне принеси.

Вроде, всё хорошо,

Да помеха одна –

Шапка пены на ней,

Как моя седина...

Спасибо

Спасибо цветам –

всем им и каждому

на вишневой ветви –

за нежность их глаз.

Спасибо крапиве,

что меня обжигала

каждый раз.

***

Сновали люди по улице,

несли баранки и халы,

и я шёл с ними по улице,

и птицы в груди трепыхались.

Но вдруг словно что-то случилось –

смешались люди и лица,

забыл я, кому я нужен,

кому нужны мои птицы.

Растерянный и затурканный,

стою посреди мешанины –

сейчас вот наедут, настигнут,

раздавят меня машины!..

Но не шагнул, не поехал,

не сдвинулся с места город –

меня из беды выручили

умные светофоры:

без шума, без лишнего гомона

мигнули зелёным светом,

дали мне время вспомнить –

зачем я на свете этом…

Последнее желание

Жизнь свою завершить

я хотел бы одним –

не лежать

под оркестр,

а бежать

перед ним...

***

Ах, как лихо

острия зелёных почек

поднимают ветки в небо!

Глянцевитые, тугие,

словно кулачки младенца,

сжатые со всею силой,

требуя себе весь мир.

Ох, как тихо

вниз спускаются, ложатся

листья жёлтые на землю.

Как усталые ладони –

все в мозолях и морщинах…

Словно говорят, прощаясь, –

Мы не взяли

ничего.

Белый голубь

Шёл через поле я,

шёл я по шляху,

и ветер сорвал

мою старую шляпу.

Чтоб не студило мне

голую голову,

надел я на голову

белого голубя.

А люди не видели,

что я надел,

и мне говорят –

Как же ты поседел!

Зелёная старость

Мой милый портной, ни драпа, ни шёлку –

принёс я листьев зелёных кошёлку.

Я листьев принёс тебе полные жмени –

Зелёную старость, пожалуйста, сшей мне.

Я руки раскину, я вытянусь к звёздам –

пусть птицы совьют на плечах моих гнёзда,

а люди – поверят, что дерево это,

и люльку повесят в тени моих веток.